Легендарный российский фотограф Леонид Лазарев — о себе, своих героях и не только о них.
Андрей
Фотография, которой Лазарев служит уже более полувека, стала его «пожизненной» профессией после того, как в 1957 году тогда еще начинающий фотограф завоевал вторую премию на фотоконкурсе Московского международного фестиваля молодёжи и студентов. Спустя пять лет имя Лазарева было включено в число лучших фотографов мира. Позднее работы Леонида Николаевича вошли в учебные пособия по фотографии, а лучшие из них хранятся в Третьяковской галерее.
— Леонид Николаевич, расскажите, как вы стали профессиональным фотографом?
— Все началось с обыкновенного фотолюбительства. Я ежедневно что-то снимал, проявлял, печатал. А деньги, выдаваемые родителями, тратил исключительно на развитие этого хобби — покупал новые реактивы, фотобумагу и другие принадлежности. Помню, шел как раз 1957-й год, столица принимала Всемирный фестиваль молодежи и студентов, и газета «Вечерняя Москва», которую выписывали родители, вдруг объявляет посвященный этому событию фотоконкурс. А я и раньше снимал этот фестиваль — днем, вечером, даже ночью. Поэтому, когда настало время принести на конкурс фотографии, я принес их аж 25 штук.
Проходит день, второй, третий. Тихо. Наконец, в очередном номере «Вечерки» появляется список лауреатов конкурса, в котором значился и я (Леонид Николаевич выиграл вторую премию. — Ред.).
— А что было дальше?
— А дальше всё было замечательно! Церемония вручения этой премии проходила в Комитете молодежных организаций СССР, руководство которого и предложило нам, лауреатам конкурса, организоваться в некую фотосекцию при этой организации и снимать для нее какие-то темы. Вот так, по мановению волшебной палочки, ваш покорный слуга вместе с другими вчерашними фотолюбителями и стал профессионалом. Хотя мне повезло немного больше, потому что на меня «положил глаз» главный художник журнала «Советская женщина» Кирик Орлов — на редкость добродушный, но крайне требовательный человек.
Под его началом мой переход от любительства к профессионализму оказался очень болезненным. Когда я был любителем, я снимал все, что мне нравилось. А тут тебе дают задание, и ты — хочешь того или нет — должен его выполнить на высочайшем уровне.
— Тем более, что фотографировать Вам приходилось известных в стране людей. Самый первый случай со съемками «небожителей» помните?
— Да, конечно. Мне надо было снимать писательницу Анну Караваеву. Сначала она пришла к нам в редакцию, но, осмотревшись, сказала: «Здесь обстановка неподходящая. Приезжайте ко мне домой». Приезжаю и вижу, что у нее много книг. А так как незадолго до встречи с ней я прочитал роман Митчела «Брат мой — враг мой», то решил прихвастнуть и спросил: а вот такую-то книгу вы читали? На что Анна Александровна, а было ей тогда лет под семьдесят, внимательно так на меня посмотрела и говорит: «Мне б свою написать…»
— А как снимали Гагарина после его возвращения из полета в космос — помните?
— В тот день редакция журнала отправила меня в аэропорт «Внуково». Я оказался слева от толпы фотографов, недалеко от ковровой дорожки, к которой и подкатил самолет с первым космонавтом планеты. Открывается дверь. Но первое время — никакого движения. Вскоре из самолета вышел молодой человек в шинели ВВС. Легко спустился по трапу. И пошел по ковровой дорожке твердым, широким шагом, не обращая внимания на развязавшийся шнурок. Люди, стоявшие рядом со мной, суетливо толкались, мешая сосредоточиться и найти необходимый ракурс. А Гагарин-то идет быстро, время ограничено. И при этом мне никак не удавалось поймать его в фокусе. Но сегодня я смотрю на свой снимок и думаю, что сделать его мне помог сам Бог. На нем Гагарин только каблучком ботиночка облокачивается на землю, а другой — уже в воздухе. Как святой, в общем…
— Поговорить с Юрием Алексеевичем тогда не удалось?
— Нет, толпа людей, охрана… Да и зачем? Ведь ничего такого Гагарин в тот момент не сказал бы, а вот его открытая солнечная улыбка показывала, что он не такой как все.
— У вас были интересные встречи и с великими балеринами…
— Если вы имеете в виду Галину Уланову, то дело было так. Студия документальных фильмов, в которой я в конце 50-х подвизался работой помощником оператора, была занята съемками Улановой. Но Галина Сергеевна вела себя так, что на оператора было больно смотреть. Вот она танцует, и ее снимают. И вдруг она останавливается и говорит: что-то не так, у меня что-то с ногой. И так раза три. Кинооператор с режиссером начинают нервно переглядываться — пленка-то не вечная, к тому же лимитированная… Тем временем Уланова после неудачных дублей в изнеможении откидывается на спинку стула. И тут снимать ее начинаю я. Тогда эти снимки легли в архивы, ибо больше ценились фотографии балерины в прыжке, а сегодня эту фотографию опубликовали бы все журналы.
— Говорят, Вы общались с женой руководителя страны Никиты Хрущева…
— «Общались» — слишком громко сказано! После встречи в Доме дружбы на Воздвиженке, это было весной 1961 года, Нина Петровна вдруг обращается ко мне со словами: «Ну, вы меня проводите до машины?». У меня тут же появился страх, хотя мне стыдно в этом сейчас признаваться. Жена лидера огромной страны — она ведь может помиловать, но может и казнить, просто так. После паузы отвечаю: ну, конечно, провожу. Выходим во двор. Стоит огромная правительственная машина. Я с кофром, с фотоаппаратом. Рядом со мной — руководители Комитета советских женщин. А Нина Петровна говорит: молодой человек, где вы живете, давайте я вас подвезу. И вот тут страх совсем сковал все мое существо. Со словами «спасибо, не надо» я начинаю пятиться назад, представители Комитета чуть ли не грудью прикрывают мне путь к отступлению, называя меня дурачком, а Нина Петровна улыбается и говорит: «Ну, ничего страшного, просто он молодой, стесняется».
Сегодня, спустя много лет, я уверен, что правильно тогда поступил. Я ведь всего добивался в жизни сам, без связей и «нужных» знакомств. А тут судьба уготовила мне что-то вроде испытания, и я его выдержал.
— В своей книге «Живу дважды» вы подробно рассказываете о том, как снимали худрука Малого театра Михаила Царева, Игоря Ильинского, Наталью Сац. Вы можете назвать их друзьями?
— Никому из артистов я в друзья не навязывался, а к великим — тем более. Но на всю жизнь запомнил, как осадил меня однажды Игорь Ильинский. Я снимал его во время выступления в Политехническом музее. Так вот когда я подошел к нему на расстояние вытянутой руки и стал через него снимать зрителей, он прекратил чтение, повернулся ко мне и сердитым голосом сказал: «Вы мне мешаете. Прекратите снимать!» Режиссура его выступления была безнадежна испорчена. Это был урок Мастера: нельзя разрушать выстроенную концепцию выступления. Вышло так, что спустя много лет, в середине восьмидесятых, я снимал последний спектакль, в котором играл Ильинский. И помог подвести его к выходу. Это был последний выход великого актера из родного театра.
Что касается Натальи Ильиничны Сац, то у нас с ней всегда были добрые отношения. До сих пор общаюсь с ее супругом Виктором Петровичем Проворовым, сейчас он на пенсии. Я позвонил недавно в театр, предложил фотографии Натальи Ильиничны. И мне ответили: все, что связано с прошлым театра, нас не интересует. Вот так: Сац не была обласкана при жизни, но и после смерти о ней не хотят вспоминать в театре, который стал для нее родным. Я спросил Проворова, как он к этому относится? Он мне ответил, что такие нынче времена…
— Известно, что Ваш старший брат был знаком и даже дружил с историческими личностями, расстрелянными за валютные операции.
— Это очень болезненная для меня тема (речь идет о Яне Рокотове по кличке Косой, который совместно с Владиславом Файбишенко по кличке Владик (Червончик) и Дмитрием Яковлевым по кличке Дим Димыч организовал сложную систему посредников для скупки иностранной валюты и зарубежных товаров у иностранных туристов. — Ред.). Насчет Рокотова не могу сказать, что брат дружил, он просто его знал. А с Яковлевым Роман действительно дружил. Это был единственный настоящий друг, которого можно было уважать за культуру, мозги. Яковлев не учил Романа воровать, обманывать — он просто учил его думать. И мне говорил: Леня, ты сейчас неразвит, мало знаешь, надо изучать классическую литературу. После того, как его расстреляли вместе с Рокотовым, брат просто потерял контроль над собой, стал искать повод, чтобы свести счеты с жизнью. И однажды он такой повод нашел — не хотел бы вспоминать детали. Он напился, сел на мотоцикл и разбился, влетев в трамвайные пути. Врачи Склифа сделали всё что могли, но спасти его не смогли. Роману было всего 27 лет…
— Не хотелось бы заканчивать нашу беседу на столь печальной ноте. Может, вспомните что-нибудь веселенькое?
— А давайте я расскажу, как заставил танцевать самого Лужкова! Это был 2001 год. Я тогда заканчивал работу над книгой «Москва многонациональная» как автор ее фотографической части. Лужков — в зените славы, так что ситуация была непростая — пришлось дойти до тогдашнего вице-премьера правительства Москвы Иосифа Орджоникидзе. Мы организовали съемку в парке имени Горького. Лужков пришел в русском национальном костюме. Личный фотограф Лужкова ко мне подходит и говорит: надо снять очень быстро, и ни в коем случае к нему не приближаться, не просить за себя или за того парня. А я и не собирался. И вот появляется Юрий Михайлович, навстречу ему выходят артисты фольклорного театра. Я ему говорю: вот актеры, мы все ждем вас. И тут же, не дав ему опомниться, спрашиваю: вы когда-нибудь танцевали вальс или краковяк? Он отвечает: было дело. И делает так ножкой… Я кричу: «Снято!», а он меня похвалил: успел, молодец, а то уже время закончилось.
Андрей КНЯЗЕВ
