Ибо лучше, чем хорошо, все равно не получится.
Я не люблю тяжеловесное слово «судьбоносность» — оно чересчур помпезно, и история у него дурная и грязная. При коммунистах каждый их пленум, тем более, съезд объявлялся судьбоносным, хотя на судьбу страны никакого практического влияния не имел: принимали решения, провозглашали лозунги, а страна медленно, но неуклонно погружалась в трясину.
Хотя, конечно, иной поступок оставляет колоссальный след в истории.
Когда Петр начал строить в устье Невы новую столицу России с главным портом страны, он обозначил на века вперед европейский выбор нашего с вами оте-чества. И как бы нынешние идеологические холуи ни твердили о нашей самобытной суверенности, их угодливые речи разбиваются о гранит питерских набережных. Россия — Европа, и ничем иным ей не бывать.
Реформа Александра Второго — освобождение крестьян — сделала Россию великой страной. Потом было много всякого, но народ, надышавшийся свободой, рано или поздно сбросит любой хомут.
Ельцин, взойдя на танк у Белого дома, обозначил конец ига, которое было пострашнее татарского. Да, пил, да, говорил коряво, да, оркестром дирижировал — но тюрьму развалил, и построить ее заново ни у кого не получится.
Но я не историк, и я сейчас об ином — о коротких фразах, которые иногда оказываются не слабей поступков и определяют судьбу человека. А, случается, и целой страны.
После Февральской революции на одном из многословных собраний в ответ на утверждение меньшевика Церетели, что ни одна партия не может в одиночку взять на себя ответственность за судьбу страны, Ленин выкрикнул с места: «Есть такая партия!». Этими тремя словами Владимир Ильич сразу обозначил себя как политического лидера, а стоящую за ним не слишком влиятельную группу молодых революционеров как решительную и амбициозную силу. Во что позже вылилась претензия большевиков на власть в России, вопрос другой. Но яркая ленинская фраза вполне тянет на судьбоносную.
В годы Перестройки политические судьбы возникали порой мгновенно. Юрий Афанасьев и раньше был талантливым историком и умным человеком. Но кто об этом знал? Разве что его приятели да студенты, обожавшие ректора не слишком престижного Историко-архивного института. В первом относительно свободно избранном Верховном Совете подавляющее число голосов имели коммунистические функционеры. У них, например, вполне хватало ладоней, чтобы «захлопать» Дмитрия Сергеевича Сахарова. Афанасьев, буквально на секунды получив трибуну, бросил в лицо враждебной аудитории унижающее определение: «агрессивно-послушное большинство». И сразу это большинство потеряло авторитет и силу, а афанасьевская формула стала несмываемым клеймом.
Одному из многих экономистов, Гавриилу Попову, тоже понадобились три слова, чтобы обозначить важную развилку российской истории. «Экономика социализма» была в эпоху диктатуры священной коровой. Поднять на нее руку было почти бессмысленно. Хотя никто из советских идеологов не мог объяснить, что это, по сути, такое. Анализируя роман Александра Бека «Новое назначение» в журнале «Наука и жизнь», Попов назвал эту неприкасаемую экономику «административно-командной системой». От честного анализа она разом утратила всю свою «священность», и рыночные реформы стали неизбежностью. Неизбежностью стало и стремительное возвышение Попова: его огромным большинством выбрали первым мэром столицы. Правда, Гавриил Харитонович быстро понял, что в руководящем кресле он чужак, и ушел добровольно, оставив высокое начальственное место своему заму, Юрию Михайловичу Лужкову, на котором мундир градоначальника семнадцать лет сидел, как влитой.
Впрочем, все это длинное вступление лишь подводка к главному, о чем я хочу рассказать.
Моей книге «О любви» очень повезло — ее издали в Швеции тиражом в 185 000 экземпляров, фантастическим не только для девятимиллионной Швеции, но и для любой зарубежной страны. Ни одну русскую книгу за границей столь массово не печатали. Конечно же, мне просто выпала счастливая карта. В эпоху Горбачевской перестройки интерес к России был колоссален, и наши книги активно переводились. Но у читателя шли плохо. Реалии советской жизни цивилизованным европейцам были просто не понятны. Например, в великом романе Рыбакова «Дети Арбата» героя ночью забирают из дому и высылают в Сибирь. Какая-то английская читательница по этому поводу задала естественный для нее вопрос: «Если к человеку ночью вломились какие-то люди, почему соседи не вызвали полицию»? А книга о любви, на мое счастье, была понятна всем. Почему, кстати, и удостоилась первой в истории Швеции читательской конференции.
Моим редактором была знаменитая журналистка Мика Ларссон. Она была главным редактором крупнейшего издательства Скандинавии «Бра беккер», что означает «лучшие книги». Зарплата ей была положена по тем временам громадная: четыреста тысяч долларов в год. Жила она с пятилетним сыном в небольшом городке Энгельхольм, где, кстати, размещалось и издательство.
Мы быстро подружились, и, приезжая в Швецию, я всегда старался встретиться с Микой.
Как-то я навестил ее дома, и Мика между делом сказала, что теперь работает на полставки. Я удивился — почему? Оказалось, сама ушла. По простой житейской причине: сын растет, и хочется проводить с ним больше времени.
— А не жалко терять ползарплаты? Все же, двести тысяч.
И вот тут Мика произнесла фразу, которая для меня стала судьбоносной. Она сказала:
— Но ведь я не могу жить лучше, чем хорошо.
Мне понадобилось не меньше минуты, чтобы освоить эту очень простую истину.
Мика жила в двухэтажном доме на семь или восемь комнат, с зеленым садиком. У нее была машина — не роскошная, но вполне удобная. Она занималась любимой работой. Денег хватало на любую еду, хоть на икру, если бы захотелось. Она могла поехать в любой конец света, хоть на Бермуды, хоть в Австралию, и деньги на билеты не пришлось бы копить. Драгоценности она не носила — да и зачем бриллианты человеку, которого полстраны узнает в лицо.
Что бы ей добавили дополнительные деньги? Строго говоря, ничего. Только стала бы меньше видеться с сыном.
Швеция (а я там бывал около двадцати раз) научила многому. А больше всего, пожалуй, научила Мика — той самой судьбоносной фразой. Я на всю жизнь понял: надо жить хорошо, а лучше, чем хорошо, все равно не получится.
Недавно у меня в гостях оказалась женщина лет сорока, мать троих детей, начинающая писательница. Она уже знала, что серьезной прозой сейчас заработать невозможно, и спросила меня:
— Почему вы, известный драматург, не пишете для телевидения?
Я ответил, что не люблю сериалы.
— Это же такие деньги!
Тут я и вспомнил судьбоносную фразу Микки Ларссон:
— Но ведь я не могу жить лучше, чем хорошо.
Похоже, собеседницу я не убедил. А, может, она не жила хорошо. Тогда дай ей Бог побольше денег.
Леонид ЖУХОВИЦКИЙ
