Выдающийся иллюстратор детских книг Николай Устинов в детстве больше всего любил рисовать вождей.
Однажды Устинов попал в шторм на утлом катере, направлявшемся на Соловки. Суденышко захлестывали волны. Пассажиры и команда стали прощаться с жизнью. Но тут Николай начал громко читать стихи Пушкина, Гумилева, Киплинга…
Люди отвлеклись от жутких мыслей, собрались с духом и через шесть часов пристали к берегу.
Устинова сделало сказителем и художником военное детство и русская деревня. Мама увезла четырехлетнего сынишку от войны в рязанское село, к прадедушке Ивану Мефодьичу. А через много лет, в 1967 году, Устинов купил деревенскую избу под Переславлем-Залесским. В этой избе художник стал тем мастером, которого ни с кем не спутаешь. Здесь он создал иллюстрации к Тютчеву и Фету, Лермонтову и Некрасову, Майкову и Бунину, Блоку и Есенину… Для нескольких поколений детей его работы стали мостиком к пониманию великой поэзии.
Кстати, до 1960-х годов никто не иллюстрировал взрослую поэзию для детей. Это явление, оставаясь до сих пор не вполне понятым искусствоведами, вошло почти в каждую семью. Все книги, проиллюстрированные Николаем Устиновым, расходятся сегодня так же быстро, как и тридцать лет назад. Вот только недавно вышли книги «Листопад» и «Тройка» со стихами русских поэтов и устиновскими иллюстрациями, а их уже не найти ни в одном магазине.
Минувшей осенью выставка работ Николая Устинова прошла в Российской государственной детской библиотеке, а на Московской международной книжной выставке-ярмарке он получил награду «За особый вклад в искусство книжной иллюстрации, верность эстетическим принципам».
Я пришел в гости к Народному художнику России Николаю Александровичу Устинову в тот момент, когда на его столе была разложена новая работа — иллюстрации к деревенским рассказам моего любимого Юрия Коваля.
— Красиво! — вырвалось у меня.
— Вообще-то мне кажется, что любая деревня красива. А вот город — не всякий.
— Но родились-то вы в городе?
— Должен был родиться в Москве, поскольку мои папа и мама были в ту пору московскими студентами. Папа — из Горького, мама — рязанская. Она — химик, он — архитектор. Они, когда поженились, жили в общежитии на Соколе. И поселили их там с условием — только без детей. Поэтому мама уехала меня рожать к родителям в Рязань.
— И вы помните ее довоенной?
— Наш дом стоял около вокзала, и мне очень нравились поезда. Я выкладывал их на полу из всего, что попадало под руку — коробок всяких, тюбиков и прочего.
— Вы упоминаете тюбики — неужели вы рано начали рисовать?
— Нет, это были папины тюбики. Он ведь прекрасно рисовал и, глядя на него, я тоже стал пачкать бумагу. Из моих произведений того времени сохранилась некая каракуля, и рукой папы с моих слов подписано, что это такое: «Гусь открыл рот, и виден язычок».
Когда карандаш стал слушаться меня лучше, я все пытался вождей нарисовать — Сталина с усами, Ворошилова в портупее. Я ужасно любил вождей! Как предмет изображения, конечно. Когда наступали революционные праздники, я в восторге врывался в комнату, крича: «Бабуся, вождей повесили!».
— И что бабушка?
— Бабушка просила меня не кричать. Я обожал демонстрации — ухают литавры, трубят трубы, движется толпа, много всего несут — лозунги всякие, еще какую-то красоту на палках, флаги и опять же портреты вождей. Очень много красного цвета, ощущения праздника!
— А потом родители забрали вас в Москву?
— Потом началась война.
— Вы помните этот день?
— Помню одуряющий запах ромашки, гудение трансформаторной будки, озабоченные лица взрослых. Было воскресенье, мы собирались гулять с дедушкой, но не пошли, а я не понимал, почему. В воздухе повисла тревога, и я почувствовал: что-то не так…
— Отец ушел на фронт?
— Он к тому времени уже служил в армии и был офицером-артиллеристом. Из-под Риги он отступал до Москвы, потом наступал до Германии. Воевал всю войну, а потом еще и с Японией, в Маньчжурии… Осенью к нам приехала мама — ее НИИ отправили в эвакуацию. А вскоре на семейном совете было решено, что мама заберет меня и поедет в деревню, где жил Иван Мефодьевич — 80-летний отец дедушки. Это был удивительный человек. Несмотря на возраст, он выполнял всю крестьянскую тяжелую работу.
Мама преподавала химию в местной школе и, как зеницу ока, хранила несколько листочков в клеточку, чтобы писать на фронт письма. А я их, помню, однажды нашел и, разумеется, изрисовал…
— А что вы нарисовали — опять вождей?
— Ну да, я не мог никак от них оторваться. Но я помещал их в деревенские ситуации. Например, изобразил Сталина, который достает из подпола свеклу, чтобы к Новому году сварить из нее патоку, а дочь Светлана стоит около украшенной елки.
Или вот еще что: была у меня книжка Чуковского «Доктор Айболит» с рисунками Сафоновой, так там на одной картинке нарисованы перевоспитанные Айболитом пираты, которые сажают деревья. Моя шкодливая рука населила этот сюжет членами Политбюро, которые тоже сажают деревья, а на переднем плане стоит босиком дедушка Калинин с саженцем на плече, а остальные работают.
— И как же Иван Мефодьевич реагировал на ваши художества?
— Он в такие глупости не вникал. Он стремился крепко поставить меня на землю. Сделал по моей ноге колодку и сплел мне лапти. Должен сказать, что это очень комфортная обувь. Вот в этих лаптях я и шастал. Потом дедушка сделал мне из обломка железного обруча косу и наказал косить крапиву. Еще мы с дедушкой ловили сомов на реке Паре — это приток Оки. Он ставил на каменистых перекатах речки сомовые кошелки из ивовых прутьев — жерлом против течения. Принцип там как в чернильнице-непроливайке: рыба, как чернила, входит, но обратно не выходит.
— А потом была московская художественная школа?
— Да, когда отец вернулся с фронта, он обнаружил, что у меня есть какие-то способности, и в 1948 году он определил меня в первый класс Московской средней художественной школы. Атмосфера в МСХШ была удивительная. Мы все любили рисовать и были интересны друг другу. Вокруг было много талантливейших ребят, на которых мы равнялись, которым подражали. Если называть имена тех, кто вышел из нашей альма-матер, список окажется грандиозный: Калиновский, Манухин, Кусков, Годин, Лосин, Иткин, Монин, Белашов, Дурасов, Диодоров, Копейко, Воронков…
— Это же цвет отечественной иллюстрации!
— А еще: Левенталь, Кусакова, Карташёв, Сергей Алимов, Новожилов, Василий Ливанов…
— Тот самый?
— Ну да, актер…
— Какое удивительное братство…
— Многим из нас уже подваливает к восьмидесяти, а нам по-прежнему хорошо и весело друг с другом, как шестьдесят лет назад.
— Вы долго искали свой стиль?
— Очевидно, некоторым, для того, чтобы найти себя, надо заблудиться. Сначала я почему-то думал, что мой стиль — карикатура. Пока учился, три раза напечатался в «Крокодиле». Но потом жизнь показала, что это не мое. А что мое — этого я долго не мог понять. До тех пор, пока не купил деревенскую избу под Переславлем-Залесским. Это полностью заслуга моей жены, она сначала даже преодолела мое сопротивление. Но сейчас я считаю, что это было огромное для меня событие. В этой избе я сделал и Пришвина, и Геннадия Снегирёва, и Соколова-Микитова, и стихи о природе русских поэтов — почти с натуры, и русские сказки, и классику — Тургенева, Толстого…
Дмитрий ШЕВАРОВ
