Леонид ЖУХОВИЦКИЙ — о Родине, любви и чуть-чуть о себе
— Леонид Аронович, во всех анкетах местом рождения вы указываете Украину. Что связывает Вас с ней?
— Я родился в Киеве, но меня увезли в Москву, когда мне было полгода. В Киеве я второй раз оказался лишь в восемнадцать. Город поразил меня красотой парков над Днепром и — местных девчонок. С тех пор я просто влюблен в столицу Украины. А связывает меня с этой страной очень многое. В Киеве, Одессе, Донецке, Львове и других городах шли мои пьесы. Я много лет дружу с великой современной поэтессой Линой Костенко.
В театре имени Леси Украинки мои пьесы ставил замечательный режиссер, мой друг Эдуард Митницкий. А в одной из пьес главную роль играла великая актриса Ада Роговцева. На Одесской студии поставили по моему рассказу фильм «Короткие встречи» — режиссером была знаменитая Кира Муратова, а в главных ролях снимались Нина Русланова и Володя Высоцкий. Украина для меня очень близкая страна, которой я от души желаю мира, счастья и процветания.
— Вы принципиально не подключаете к автомобилю радиоприёмник: он отвлекает Вас от любимого занятия — думать. Никогда не ловили себя на том, что порой от этого возникают лишние мысли?
— «Лишние» мысли — самые неожиданные и потому интересные.
— Ваши родители всю жизнь проработали на 1-м ГПЗ. Зачастую в таких, да и в целом в «технарских» семьях единственного ребёнка разумно стараются предостеречь от ранних творческих взлетов: вот, дескать, выучись сперва на инженера, получи надёжную профессию, а там уж сама жизнь подскажет, чего ты в ней значишь. Родители были изначально уверены в литературном даровании сына, отговаривать не пытались?
— Родители за меня ничего не планировали. Тем более, что, когда я был маленький, литература была вполне почетным занятием, не то, что нынче.
— Как заядлый путешественник, Вы объездили едва ли не полмира. К тому же, будучи лауреатом многих литпремий, почётным профессором нескольких европейских университетов. Неужели ни разу Вам не встречалась более удобная страна, чем Россия, где Вы согласились бы прожить отмерянный Вам срок с комфортом, защищённым правовым государством?
— В мире много прекрасных стран — США, Англия, Голландия, Швеция, Австрия, Чехия, Польша, Болгария…Но я не представлял себе жизни нигде, кроме России. Здесь моя земля, мой читатель и, что, возможно, главное — мой язык. Конечно, мой принцип не универсален — Гоголь подолгу жил в Италии, Достоевский в Германии, Солженицын в Америке. Бунин во Франции написал гениальную книгу «Темные аллеи», знаменитая Набоковская «Лолита» тоже создана не в России.
Видимо, есть писатели, которые легко приживаются на чужбине. Я этим умением не обладаю. Хотя две трети моей лучшей пьесы «Последняя женщина сеньора Хуана» я написал в Болгарии. Вероятно, бывает по-всякому. Но больше месяца в чужой стране мне жить не приходилось. И — не хочется. Наверное, я тот кулик, который свое болото хвалит.
— Вы поступили в Литинститут на отделение поэзии. Но уже на 3-м курсе решили стать прозаиком. Не слишком ли ранний старт для этого жанра? Насколько мне известно, прозаик должен заручиться личным жизненным опытом, а Вы уверяете, что и учителей у Вас не было. Ну, возможно, Чехов… Если честно, так ли уж полезны оказались прозаические семинары?
— Эти семинары в Литинституте я не посещал, все пять курсов обучался с поэтами. Моими учителями были первые читатели моих рассказов и повестей, мои друзья: Роберт Рождественский, Алла Киреева, Женя Евтушенко, Фазиль Искандер, Саша Аронов, Толя Приставкин, Володя Соколов, Наташа Дурова, Жора Семенов. А главный учитель — конечно же, Чехов.
— Вы не раз объясняли, почему предпочитаете писать о любви: вечная тема, как ни прячь её в письменном столе, если, допустим, имя запрещено, всё же рано или поздно выплывет. Читаю Вас с детства, но, на мой взгляд, любимые Вами героини зачастую чересчур жестоки, излишне требовательны к неплохим, вроде бы, мужикам, что порождает в последних ответные чувства. Мужчины же, мальчики, столкнувшись с неразделенной любовью, начинают мстить другим — тем, кто искренне влюблён в них. Но ведь любовь — слишком высокое и светлое чувство для подобной мелочёвки. В противном случае — это уже совсем другие игры, вряд ли стоящие полёта уж хотя бы над собственными амбициями?
— Я, действительно, всю жизнь писал о любви. Не только потому, что отношения мужчины и женщины волновали меня больше, чем, например, покорение космоса или освоение целины. Я рано понял, что счастье человека зависит не от государства с его масштабными проблемами, а от другого человека с его абсолютно земными желаниями и сугубо личными свершениями.
Довольно рано я решил, что цель моей жизни — создать нечто вроде науки о счастье. Теперь понимаю, что эту благороднейшую задачу я не осилил. Хотя, возможно, вся моя проза, драматургия и публицистика составят в совокупности азы такой науки. Так сказать, очень скромный учебник для первого класса начальной школы. А институтские учебники уже существуют — это тома Пушкина, Лермонтова, Толстого, Тургенева и, разумеется, уже помянутого Чехова. Короче, вся русская классика, от Грибоедова до Паустовского.
А вторая причина, почему я писал именно о любви — в этой теме не было необходимости врать. Я довольно рано понял, что генеральная линия советской литературы не для меня. Доходило до смешного. В «Политиздате» выходила моя книга о разных моральных проблемах, и на стадии сверки редактор спохватился — почему у тебя нигде нет слова «партия». Я уперся: книга не об этом. Ладно, сказал он, вставь хоть одну цитату из Брежнева. Я не согласился и на это.
Книга валялась в издательстве год, пока не умер лично мне вполне симпатичный «дорогой Леонид Ильич». Мне позвонил тот же редактор и потребовал срочно выкинуть все ссылки на Брежнева. А у меня, говорю, их нет. Как — нет? Так — нет. Ладно, говорит, впиши что-нибудь из Андропова. Еще спустя сколько-то месяцев потребовалось заменить Андропова на Черненко, потом Черненко на Горбачева. Но даже глубоко мною уважаемого Михаила Сергеевича я в книгу не вставил — она ведь была не о политике, а о любви.
В конце концов, книгу все же напечатали, потому что началась перестройка…
— Как ни старалась, так и не осилила Вашего афоризма: «Грамм золота — всё равно золото. Маленькая любовь — всё равно любовь». С оценкой золота было проще. Гораздо сложнее было осилить меру маленькой любви… Для меня любовь — слово сакральное, и в маленькую не очень-то верится. Возможно, в чём-то повезло больше Вам, хотя обездоленной из-за нехватки золота всё равно себя не чувствую. Один мой знакомый, много младше Вас, но, пожалуй, успевший побить Ваши «брачные» рекорды, как-то высказался в том духе, что окончательно разочаровался в институте брака. Вы поддержали бы его жизненный вывод?
— Мне тоже кажется, что брак в своей традиционной форме себя исчерпал. Во всех развитых странах он распадается, количество разводов зашкаливает. К тому же в мире существуют очень разные виды человеческих отношений: христианский брак, мусульманский брак (многоженство), непальский брак (многомужество), промискуитет в Океании. Я считаю, если люди живут в таких формах уже много веков, значит, это почему-то хорошо.
Раньше я думал, что в будущем люди узаконят все виды семьи, существующие на планете, чтобы каждая пара или группа могла выбрать то, что ее больше всего устраивает. Но позже понял, что подобное решение не надо откладывать на будущее: ведь уже сегодня в нашей родной Москве существует и парный брак, и открытый брак, и многоженство, и многомужество, и беспорядочные половые связи.
Впрочем, мне кажется, что ничего лучше парного брака по любви человечество пока не придумало. Но, к сожалению, не всем так везет. И простая гуманность заставляет признать, что даже лоскутная любовь все же лучше, чем никакая. Короткая любовь все равно любовь — вспомните хотя бы Бунинский «Солнечный удар».
— Кто были первыми читателями Вашей прозы; первыми постановщиками пьес и телесценариев?
— О первых читателях прозы я уже сказал. Пьесы у меня шли в сотнях театров, и всем постановщикам я очень благодарен: не у всех получалось то, что я хотел, но ведь все старались. А первый фильм по моему рассказу («Короткие встречи») поставила Кира Муратова, ярко талантливый режиссер.
— Как часто случались моменты отчаяния, когда законченная работа казалась абсолютно неудачной? Что спасало в таких ситуациях?
— Ощущение полной неудачи приходило почти всегда. Причину понять можно. В процессе работы вещь надоедала, все находки начинали казаться затертыми, все слабости — громадными. Спасали трезвые оценки друзей: если они говорили, что все здорово, я тоже начинал считать, что все здорово. С пьесами еще проще — реакция зала сразу все ставит на свои места.
— Как Вы думаете, Вашим жёнам было легче с Вами, нежели наоборот?
— Думаю, женам со мной приходилось не сладко: я был слишком погружен в литературу, да и женщин любил гораздо больше, чем было принято.
— Всегда тянуло спросить: почему Вы, человек жёстких нравственных убеждений в публицистике, отчего-то не примкнули к диссидентскому движению?
— На мой взгляд, вся честная литература — диссидентское движение. Диссидент в переводе — инакомыслящий. А настоящий писатель всегда мыслит не так, как все, то есть иначе. Инако. Но в нашей стране, кто диссидент, а кто нет, решал КГБ. Диссидентами побывали Ахматова, Зощенко, Шостакович, Прокофьев, Солженицын, Галич, Бродский. Теперь они все изданы и переизданы, ими вполне законно гордится страна. Я формально попадал в диссиденты, два раза я попадал под общий запрет: мое имя дважды исчезало из всей печатной литературы на три года.
Первый раз, когда я подписал письмо в защиту арестованных писателей Даниеля и Синявского, это была первая в новейшей истории акция общественного протеста. Второй раз, когда слишком активно участвовал в организации знаменитого Новосибирского фестиваля бардовской песни, где, в частности, состоялся единственный легальный концерт на родине Александра Аркадьевича Галича.
— А этот вопрос меня попросил задать Вам мой первый учитель в журналистике, лауреат премии «Золотое перо России» Акрам Муртазаев: «Что Вы, Леонид Аронович, думаете о взаимоотношении двух миров — Власти и Интеллигеннции? Сможет ли интеллигенция стать властной, а власть — интеллигентной?»
— Думаю, что это разные профессии, и лучше их не смешивать. Хотя исключения бывают. Самым лучшим президентом в Европе, на мой взгляд, был чешский драматург Вацлав Гавел. А самым лучшим папой римским — молодой польский драматург Карел Войтыла. Я бы очень хотел, чтобы проблемами семьи в нашей Госдуме занималась умная, талантливая и блестяще образованная писательница Маша Арбатова. Но нынешняя власть, увы, предпочитает таким, как Маша, Мизулину и Поклонскую. Бог им всем судья.
— Последний и, по-моему, очень сложный вопрос: как выживать в нынешний исторический период в — России непродажным гуманитариям, которых всё чаще называют неуспешными?
— Выход вижу один: не продаваться. Тогда придет и успех. Надеюсь, еще при жизни.
Беседовала Ольга САВЕЛЬЕВА
