СПОСОБНОСТЬ К ПРОРОЧЕСТВУ, КОТОРОЙ ОБЛАДАЛ ФЕДОР МИХАЙЛОВИЧ, ОКАЗЫВАЛА НА ТВОРЧЕСТВО ПИСАТЕЛЯ САМОЕ СЕРЬЕЗНОЕ ВЛИЯНИЕ
Его темные фантазии воплощались в живой кошмар. И первый пример тут такой. Сразу после выхода романа «Преступление и наказание» начались обычные либерально-прогрессивные толки. По свидетельству дочери писателя, «его осыпали бранью и жесточайшим образом оскорбляли… Когда Третьяков… захотел приобрести для своего «Салона великих русских писателей» портрет моего отца… негодование политических врагов Достоевского не знало границ…
Винили его главным образом за то, что роман был «извлечён им из самого себя».
И вдруг, все вспомнили, что только за несколько дней до выхода этой «клеветы на молодое поколение», когда рукопись была уже в наборе, в Москве произошло преступление, до мельчайших подробностей совпадающее с описанным в романе.
Реальный студент Данилов самым зверским способом зарезал некоего ростовщика, а потом и его служанку, которая, вернувшись из аптеки, также, как в романе, вошла в незапертую дверь.
Другой пример художественной проницательности — Петр Верховенский из романа «Бесы». Ведь это же точный портрет Владимира Ульянова-Ленина, каким он станет вскоре после того, как был угадан и описан Достоевским. И тут — внимание! Как раз в это время Ленина охватывает идея поставить во главе российского коммунизма… хлыстовство. И в определенном смысле самому стать хлыстовским подложным Христом. Или склонить к этому почти готового хлыстовского пророка — Григория Распутина, как Верховенский – Ставрогина в «Бесах». «Будем ударять вместе», — мечтал Ильич. Но «ударять» с Распутиным у Ленина не получилось. Тем не менее хлыстовская ересь все больше охватывала Россию, о чем докладывал Ильичу специальный уполномоченный по хлыстам — Бонч-Бруевич. Этот-то хлыстовский дух «прогрессивного» русского общества и учуял своей интуицией главный бес начинающейся эпохи Владимир Ульянов-Ленин. И помог расправиться полуночным перепончатым крылам над Россией.
В хронике ленинской жизни отмечено, что «Бесов» он читал уже после всех событий, давших ему вожделенную власть. И действовало на него это чтение именно так, как действуют на бесноватого строки священного писания, молитвенные заклинания. А что было бы, если бы судьбы этого читателя и писателя сошлись поближе? Как бы в таком случае поступил Ленин с Достоевским? Об этом можно только гадать. В «Бесах» же Достоевский с прочувствованным Лениным поступил просто: Верховенский уезжает за границу, а вторая его половина, Ставрогин, лезет в петлю.
Есть таинственная фраза, произнесенная Лионом Фейхтвангером после его поездки в Россию, и после выхода его восторженных записок о Сталине, где он, между прочим, вполне определенно высказался о целесообразности его строгостей к политическим противникам. И вообще всех его крутых мер. Фейхтвангера, разумеется, сильно стыдили за эти благодушные заметки, а он сказал: «А как же вы бы хотели управлять героями Достоевского?» Вот и представляется мне, что русскую историю Фейхтвангер понимал исключительно по Федору Михайловичу. И под героями Достоевского, которыми пришлось управлять Сталину, имел в виду героев романа «Бесы», ставших ленинской гвардией. А ведь действительно, Россия судила тогда последнее свиное стадо, в которое вошли бесы. Это, если следовать логике Достоевского и Фейхтвангера.
И тут возникает крайне любопытный и отчаянный вывод, если, опять же, следовать логике выше означенной пары. Уж не был ли Сталин продолжателем дела Христа в части уничтожения на Руси взбесившегося свиного стада? Но этот невыясненный исторический мотив мы пока оставим. Он далеко может завести. Далеко в сторону от заявленной нами темы.
Лучше поговорим о предвидении Федора Достоевского, которое частью исполнилось. Бесы утонули в потоках русской крови, которую они же и пролили. Но прежде, возглавляемые самым беспощадным из них, Ульяновым-Лениным, они вдоволь порезвились на Святой Руси. Власть беснующихся свиней стоила тогда православному русскому люду (впрочем, не только ему одному) двадцати миллионов жизней.
Только вот оказалась ли Россия, «одетая и в здравом уме», сидящей в благодатной тени Христовой у его ног — это большой вопрос. Впрочем, и бесы не до конца изгнаны. После Достоевского Хайдеггер, кажется, догадался, что вселились они теперь в типографскую краску и печатный станок. А еще, по моему разумению, крепко засели они в электронной начинке телевизора — жуткого изобретения русского инженера Зворыкина.
Зимнее московское утро за моим окном можно определить только по двум признакам. Трудолюбивый таджик выходит скрести заскорузлый асфальт. Бесконечный этот унылый звук предвещает серый московский рассвет, который нисколько не лучше того питерского, в какой выходил Раскольников с топором под полою. Только роскошных процентщиков теперь на бедной Руси столько, что топор под полою давно, еще с семнадцатого года, стал смешным. Каждое третье шикарное здание в центре Москвы теперь приспособлено под банк. Рядом со мною, в ста метрах, это заведение называется «Банк сосьете женераль восток». Мне без перевода ясно, что исчерпывающим словом тут является «сосьёте». Они сосут из вас, а вы «сосьете» у них.
Смешная старуха-процентщица обернулась теперь непобедимой беспощадной армией, взявшей Отечество в беспросветный бессрочный полон. Топором махать поздно. Топором нынешнюю старуху-процентщицу в шикарном блескучем броневике, исполненном на заказ какой-нибудь знаменитейшей европейской или японской автомобильной фирмой, не возьмёшь. Другие средства нужны. История подсказывает мне угрюмую аналогию. И тут опять надо говорить о жестокой его, Достоевского, способности проникать в будущее. Он страшный любимец времени, которое по странному капризу материализует его прихотливые фантазии в непомерных масштабах. И вот литературная придумка, сделанная даже таким мрачным мастером, как Достоевский, оказалась забавной игрушкой, в сравнении с тем, во что способна бывает обратиться жизнь.
На улицах Мюнхена появился однажды другой Раскольников — неудавшийся студент Венской художественной академии. Вместо топора под полою, этот вовсе не бездарный художник вынашивал в складках сумеречной души идею о партии, которая первым делом освободила бы от «процентного рабства» смертельно униженный историческими обстоятельствами немецкий народ. Имя этого нового живого воплощения литературного образа было Адольф Гитлер.
Из его биографии, которую любовно и тщательно изложил он в небезызвестной книге «Mеin Kampf», следует, что первым толчком к созданию партии топора стало засилие банков в нищей и обездоленной стране, то самое «процентное рабство». Раскольников называл ростовщический произвол похоже — «заеданием чужой жизни». Говорят, что Гитлер пришел к Достоевскому через посредство Ницше. Так ли? Сам Адольф говорил, что большее впечатление на него всегда производил Шопенгауэр. Я, конечно, не могу доподлинно утверждать, что мысль о создании убийственного идеологического топора, способного разом покончить с непомерно жиреющей на народной беде громадной немецкой старухи-процентщицы, была непременно подсказана Гитлеру Достоевским. Но прочитать «Преступление и наказание» и сходные со своими размышления Раскольникова о «процентном рабстве», о превосходстве и правах избранных личностей юный страстный книгочей Адольф Гитлер уже мог. История же имеет свойство повторяться.
Достоевский, как видим, единственный писатель, который вполне убедительно доказал своим творчеством, что призраки сознания бывают смертельно опасными. Может быть, это и хорошо, что Достоевский умер, не угадав нечто такое, что могло бы, по роковой предрасположенности его прозрений к воплощению в стократном масштабе, обернуться концом света.
Евгений ГУСЛЯРОВ,
член Союза писателей России
