Всего одна глава из книги, которую известный публицист Анатолий ЮРКОВ писал всю жизнь.
Пронзительная и честная книга Анатолия Юркова «Прости-прощай. Остаюсь навеки твой…» возвращает нас в самый трагический период истории Отечества — в 1941 год, в первые месяцы Великой Отечественной войны, в маленькую прифронтовую деревеньку Колокольцы. Все мужики ушли на фронт — в двадцать семь домов уже пришли похоронки. Но деревенька не сдаётся, борется за жизнь, любовь и будущее. Героическую, оптимистическую трагедию безвестной деревушки, исполненную образной динамичной прозой, автор перемежает потрясающими по историческому резонансу документами тех недель. Это совершенно секретные бумаги — переписка глав государств антигитлеровской коалиции, документы Государственного Комитета обороны и Верховного Главнокомандования, донесения разведки и контрразведки, письма с фронта и на фронт, прошедшие цензуру и изъятые, не попавшие к адресатам никогда. Этот прием, мастерски использованный писателем, придает особенную достоверность повествованию, ставит его роман-хроники в ряд современной наиболее качественной литературы.
Книга выходит в издательстве «Художественная литература».
…Мы покидаем город Гомель, пьяные от водки, а не от побед. Теперь только в водке наше утешение. С победами мы распрощались. Кругом опустошение, которое мы после себя оставляем везде в России. Мы взорвали фабрики, уничтожили урожай, отправляли эшелонами молодых фрау на работу в Дойчланд, убивали скот. Люди не в счет. Krig ist krig. Война есть война.
У меня на глазах очумевшие от водки солдаты притащили откуда-то юную девушку, раздели ее догола, обмазали груди жиром, которым смазывают сапоги, и заставляют ее танцевать… и заходятся в хохоте. Ее глаза ослеплены безумием, она не знает, куда деться от этого ада, а им весело…
На выезде из города мечется женщина, у которой сорвалась с привязи голодная корова и зашла на минное поле, чтобы подкормиться. Дети этой женщины стоят на обочине дороги и плачут: похоже, корова — единственная кормилица семьи. Мать кидается к корове, гонит ее от смертельной опасности, а ее самою рвет на куски мина…
Мои приятели и тут хохочут. Мы уже не видим ничего ужасного, а только комичное в этом трагизме и безумии.
***
… Мы шли по улицам занятой деревни мимо горящих домов и изб. Наши голодные солдаты входили в уцелевшие дома, и крестьяне выносили им хлеб и молоко. Но этого солдатам было недостаточно. Они хотели меда — и находили его, разоряя ульи, — муки, сала. Крестьяне умоляли нас оставить им хоть что-нибудь, женщины рыдали. В страхе перед голодной смертью один из крестьян попытался отнять у солдата награбленное, но тот размозжил ему череп прикладом винтовки, застрелил его жену и в ярости поджег дом… Шальной пулей он был убит в ту же ночь.
***
…После полуночи нас, совершенно не выспавшихся, атаковали казаки на лошадях. Они побросали ручные гранаты в окна домов и исчезли, как только нас подняли по тревоге.
Восемь солдат спали той ночью в отдельном доме на краю села. Дом окружили казаки. Солдаты проснулись и почуяли опасность, выпрыгнули через окна и тотчас попали под пули. И были убиты. Двоих взяли в плен казаки и заставили их вытаскивать захваченное орудие на огневые позиции. И стрелять по нашим же войскам. Один солдат спрятался на сеновале и испытал всего лишь нервное потрясение. Последний спрятался за сундуком и русские его не заметили. Однако он сошел с ума, бежал на Запад и был задержан в Риге…
***
…Один из наших солдат распаковывал ящики с ручными гранатами с помощью ста пленных русских. Когда они закончили работу, он всех их в упор расстрелял из автомата у нас перед глазами…
***
…Обмороженных было много. Некоторые из них не выдерживали, вскакивали в отчаянии и попадали под огонь русских. Их либо убивали, либо ранили.
***
… В городке горели дома: русская артиллерия вела по нему огонь. В домах еще оставались раненые красноармейцы, которых находили и расстреливали, добивали наши солдаты. Нам был дан приказ: русских в плен никого не брать. В этой избе, где я поселился, мы нашли горячий суп с макаронами, который не доели русские. Мы сели на скамью, поставили замерзшие ноги прямо на неостывшие трупы хозяев и набросились на еду, не думая об опасностях и смерти. В вещмешках убитых мы нашли сахар, хлеб и впервые наелись досыта… Пока мы пировали, передали приказ: русские замкнули кольцо окружения — прорываться…
«Русские шли по пятам!» — эти слова действовали как удар плетью… Радисты посылали сигнал «SOS», но никто здесь не мог нам помочь. Снова и снова падали в снег самые слабые, отказываясь идти дальше. Мы подходили к ним и ударами прикладов в спину заставляли подняться. Но они не реагировали. Мы шли дальше, бросив их замерзать и гибнуть под пулями русских.
***
… Двое повешенных молодых русских мужчин качались на крепкой ветви у дороги. Запах тления исходил от этих трупов. Их лица посинели и опухли, а рот перекошен страшной гримасой. Мясо свисало с веревок на связанных руках — желто-коричневая жидкость стекала из их глаз, а борода отросла на их щеках уже после смерти. Один из наших солдат сфотографировал их…
***
…Мы теперь знаем, что такое русский мороз, русский холод. Да что там мы, все солдаты вермахта, хлебнувшие Восточного фронта.
Измученный холодами солдат, на котором висят клочья амуниции, а раздутые, завернутые в тряпье и солому ноги давно окоченели, силится стащить валенки с трупа убитого красноармейца. Солдат выбился из сил, у него ничего не получается. Он идет в избу, там находит топор и отрубает ноги у мертвеца вместе с валенками. Он ставит отрубленные, обутые в валенки ноги в печь вместе с нашими котелками с едой.
Пока картошка варится в котелках, голени размораживаются, солдат вытряхивает их из валенок и, окровавленные, надевает на свои страдающие ноги… А русские воюют зимой в полушубках, телогрейках и валенках.
С нами Бог!
***
…Воздушный налет. Начал писать родителям, но не хватает мужества описывать все подробности. Пишу, укрывшись за орудием в одиночном окопе. 7 часов утра. Прохладно, ветрено, небо покрыто тучами. Я замерзаю. Вчера около 17.15 началась атака, после того, как третий батальон понес много потерь, хотя и продвинулся вперед. Когда в центр выдвинулся пехотный батальон, мы должны были удерживать фланги с велосипедным подразделением, двумя пулеметными батальонами и тремя противотанковыми дивизионами. Мы выехали из деревни, затем с орудийным расчетом прошли низины и болота, отчего мои ноги не просохли. Поднявшись на середину холма, продолжали идти в походном порядке. При свете сигнальных ракет мы заметили, что пехотный батальон возвращается. Затем он остановился. В 600 метрах от нас появились из леса русские. Мы вытянули орудие на поляну и сделали без команды три выстрела. Пехотинцы помогли нам своей стрельбой.
На холме на нас обрушился сильный огонь. Майн Гот! В одном шаге от меня упал Вольф, потом Юпп и Крамер. Двух тяжелораненых пехотинцев вынесли с поля боя рядом с нами. В расчете второго орудия тоже были убитые и раненые…
Наконец привели лошадей, мы взяли орудие на передок и галопом помчались в тыл. Я цеплялся за платформу, потерял каску, винтовку, которую вместе со шлемом и антикомариной сеткой подобрал у убитого.
Русские заняли позицию на опушке леса. Ночью при продолжающемся дожде, который барабанил по брезенту, мы двинулись дальше в тыл. Орудие ржавело под брезентом, курево промокло…
Мы узнали, что в третьем батальоне убили 15 солдат, 14 ранило, а участь пропавших без вести осталась неизвестной. Во втором батальоне не вернулось трое, пехотинцы потеряли 22 человека. Я, робкий и беспомощный, был потрясен этими смертями, мертвые так и остались лежать на поле боя, тяжелораненые были подобраны только к утру. 25 солдат, получивших огнестрельное ранение в живот, до сих пор еще не осмотрены врачом, похоже, большинство из них обречены на смерть.
…Я замерзаю, глаза слезятся, холодно, все тело содрогается, на лице густой слой сажи. Иду, опираясь на винтовку. Уже несколько раз обрушивался на нас огонь противника, и дождь осколков сыпался прямо на нас. Я мечтал скорее заснуть. Долго, долго спать, а проснуться дома. Приснилась серо-черная полосатая жаба в луже… В 5 утра русские атаковали нас, мы увидели, как они длинными рядами выходят из леса, попадая под огонь наших пулеметов и ручных гранат. Я заряжал орудие, Вилли Далхофф стрелял. Под огнем противотанковых пушек и артиллерии атака русских захлебнулась перед нашими окопами. Справа они отошли. С нашим левым флангом мы не имели никакой связи. Почти все солдаты были убиты. Нас осталось всего 6 человек. Оставалось только молиться. Последние мысли — о любимой и родителях… Заплакал.
…Мы выгоняли женщин из их домов и загоняли в развалившиеся хаты. Беременных и слепых выбрасывали на улицу. Искалеченных детей гнали под дождь… Мы не думали о голоде, который ожидает население после нашего ухода… Мы следовали букве «приказов для воинских частей», в которых ставилась задача: «Речь идет о полном уничтожении нелюдей, воплощенных в московских властителях. Немецкий народ стоит перед самой большой задачей в его истории. Мир надеется, что он решит её окончательно и бесповоротно».
***
«С нами Бог» — это изречение, вышитое на эмблемах солдатских мундиров мы носим как охранную грамоту неба. С нами Бог — и вот уже мы отступаем из Гомеля, в котором перед войной треть населения были евреи. За это время еврейское гетто было ликвидировано, как и четыре концлагеря пленных.
С нами Бог!
Так писал Вилли Рутзангер, солдат 95-й пехотной дивизии вермахта Группы армий «Центр» c Восточного фронта — домой.
А между тем в деревне Колокольцы…
На тридцатый день после пожара, который выпал как раз на Сочельник, Колокольцы взбудоражила невероятная новость: Митю Кривулю забирают в армию. И отправляют на фронт воевать против немцев.
Новость сочли трёпом, а Лидке Сисястой, утверждавшей, что сама узнала об этом в районе, посоветовали рассказать Фене-дурочке. Феня поверит.
Но вот кузнец Фома, обтерев ладони ветошью и повертев в руках медный прохудившийся примус Розочки, сказал в раздумье, как бы рассуждая сам с собой:
— Видать, плохи у нас дела на фронте… Хуже некуда, коли Митьку Криворучку призывают… Не одолеть нам без Дмитрия фашиста…
— Василисина младшенького? Да будя тебе, Фома. Не до смеху ноня.
Но тут пришел на бригадную планерку сам Егор Кривуля. И с порога заявил:
— Не назначайте на наряд Дмитрия. На фронт я его провожаю завтра. Повестка пришла.
Бригадир отозвался тут же.
— Я тебе Воронка занарядил назавтра. С самого утра. И до как управишься. Из военкомата просили.
Но планерка отреагировала по-своему:
— Да что они там, очертенели что ли?
— Может с Колокольцов начнут набирать инвалидную команду?
— Нет, бабский батальон. Как Керенский.
— А сам Митя как?
— Как… Идти на войну — все равно что в рулетку со смертью сыграть.
— А Василиса?
— Говорит, у войны промежутков не бывает.
— Ну и женщина… Третьего отдает…
— Говорят, мужики без неё решили.
Семья Мити в этих разговорах не участвовала, мать переживала услышанное от сына. Самого Митьку не отпускала ребятня: последний нонешний денёчек…
Егор Кривуля никому не сказал в деревне, что еще в предвоенный год вызвал его к себе военком. Насчет Димки. Мол, с неполноценной правой рукой мальчишка-семиклассник сдал все нормы ГТО СССР (готов к труду и обороне) на отлично. Чем обратил на себя внимание военного комиссара района. Он привлек Митю в особую группу, она занималась военными делами вне школы. Митя за год прошел на отлично весь курс обучения и сдал полный военно-спортивный комплекс на золотой знак «ГТО СССР», завоевал звание «Ворошиловский стрелок». Особенно хорошо Митя стрелял из винтовки и пистолета.
Из военной разведки на Диму запросили все материалы, военком послал. Сказал: им нужен снайпер, не вызывающий подозрения в любых ситуациях. Теперь вот распорядились мобилизовать Дмитрия и негласно переправить в их распоряжение. Это всё, что военком может сказать отцу. При этом берёт с него подписку о неразглашении… Никому. Ни-ни. Даже матери. Вам, товарищ Кривуля, как бывшему пластуну должно быть понятно, о чём речь.
— Так точно, товарищ военком. Коль я не пришелся вам даже в ополчение… За Дмитрия спасибо, горжусь… А Василиса, мать протестовать не будет…
— Да, — усмехнулся военком и погасил усмешку в седых усах, — лучше бы это ей не делать.
Он сознавал, что и по совести и по закону у матери на Митю больше прав, чем у военкома и в случае чего, уступить придётся ему, да и самой военной разведке.
— Я поднатужусь, — неуверенно пообещал Егор Кривуля, бывший пластун.
***
Митя попросил военкома отправить повестку сегодня же, но после обеда, после того, как он уйдёт домой. Он не хотел, чтобы бумага опередила его, Мите надо подготовить мать. А он ещё не всё додумал. В дороге надеялся свести баланс своей жизни, чтобы объяснить матери всё по-взрослому. Чтобы поняла. Даже то, что он сам пока недопонимал.
Военком забеспокоился.
— Ты вот что, Кривуля, не перемудри с матерью. У неё больше сыновей нет.
— Она об этом знает, товарищ комиссар.
— Я о тебе говорю, Дмитрий Кривуля.
— Про меня вы всё знаете, товарищ комиссар.
— Всего — не знаю. Мать — знает.
Он помолчал:
— Хотя всего никто ни про кого не знает. Что у нас впереди.
— Ну, я пойду, товарищ комиссар…
За околицей райцентра Митя и не заметил, как перешел на рысь. Бежалось ему легко, он привык. В четвертом классе он упал с вишни и попортил руку. Вишня поспела. Налилась соком и цветом и на неё участились налеты молодых скворцов и воробьев. А их родители начинают приучать к самостоятельности, как поставят на крыло. Стало быть, в середине июня. К тому времени выпускники колокольцовской начальной школы уже сдали экзамены и получили свидетельства об окончании начального образования. Митя всё сдал на отлично и ему вручили похвальную грамоту. Одному из выпускного класса. Девять лет было Мите, и он гордился, что один такой в Колокольцах.
А тут шлепнулся с вишни…
Мите надо было не уговорить мать, а чтобы она поняла. Как отец, с полуслова. Ведь мог же Митя, инвалид, не ходить на войну. Кто его за это осудит? Да и не за что! Так-то оно так. Но не осуждения он боялся — Митя страшился остаться в жизни инвалидом. По жизни пойти калекой. Не-пол-но-цен-ным!
Они не могут понять, что значит жених-калека. Он уже большой мальчик и знает: калек жалеют, любят не их. Что бы там не говорили девы про жалость и любовь. Они и сами ещё не понимают разницы между ними. И он до конца не понимает. И боится ошибиться сам.
Вот пара-то будет в жизни — не пара, а две случайных единицы. Он один раз нечаянно услышал, да лучше б не слышать… Абсолютно здоровый парень, сильный и с сильным сердцем, а калека…
Вот он уже добежал до Дурышкинского леса, это верст семь от райцентра, а у него сердце тук-тук — как пламенный мотор.
…Две подружки стояли у крыльца, и одна из них, увлечённая и, видать, возбуждённая интересным разговором, воскликнула:
— Ты что, подруга, замуж-то я всегда выскочу. Вон хоть за Митьку-Криворучку…
Как под дых Митя получил. А ему уже стукнуло восемнадцать. И он заглядывался на одну из них. Да что там, мечтал…
…Катя все не ложилась, ходила по избе, пытаясь что-то делать. Но всё у неё валилось из рук. Ах, Митя, Митя…
— Мам, я пойду к Мите.
— Сходи, дочка. Он рад будет. Последний нонешний денёчек…
— Мам…
— Ну, что «мам». Каково Васе-то…
— Какому Васе?
— Не какому, а какой. Василисе, его матери… Третьего, — и она всхлипнула, — на немца провожает. Последнего! Сходи. Пусть на сердце потеплеет, как все любят её сыночка.
— Мам. Я уйду и не вернусь.
Мать перестала причитать и пристально посмотрела на дочь. Глаза в глаза.
— А я что тебе говорила… Никогда не зарекайся…
— Мам, оказывается, я влюбилась… Сердце замирает.
— Это хорошо, дочка, что влюбилась. Он парень добрый, работящий, уважливый… Ждать станешь?
— Ждать. До самого конца.
— Тогда иди и скажи. Чтоб поверил. Может, бог даст, и вернётся.
Она перекрестила дочь и подтолкнула к двери.
— Скажи Андрейке, чтоб возвращался. Не до первых же петухов ему засиживаться… Ох, боюсь, и ему черёд придет.
— Ой, — остановила она дочь, — я и забыла совсем. Возьми для Мити пару варежек и носки. Я сама связала. Подарки для солдат. Пусть Митя их от тебя получит.
— Мам, — вдруг подал голос с печки Юрик, — можно я пойду Митю проводить?
— Пойдешь. Только рано утром. Сейчас там мужики вино пьют. Кто ругается нехорошими словами… Тебе лучше не слышать…. А ты спи, а то не проснешься, проспишь проводы.
…Катя удивилась тишине, которая окутала избу Кривулей. Дверь на крыльцо оставалась распахнутой. Будто все звезды Млечного пути нынче ночью собрались на проводы Мити — луны не было, а свет звёзд, проникающий в сени через открытую дверь, сделал все предметы видимыми. Катя потянула на себя дверь. В избе горел свет. За столом сидели двое — отец и сын. Оба разом обернулись на звук открываемой двери.
— Заходи, дочка, — тихо сказал отец, — садись с нами. Поговорим, коли есть что сказать.
— Есть, дядя Егор, — ответила она. И что б ни у кого не оставалось сомнений, и, прежде всего у неё самой, добавила: — Есть. Боюсь, ночи не хватит.
(Окончание — в следующем номере)
