Прах СССР еще долго будет липнуть к нашим общим, еще вчера советским подошвам…
Публикуемый сегодня материал пролежал в портфеле редакции с января этого года. Каких-то особых причин не печатать его у меня, честно говоря, не было. Как не было, впрочем, и веских доводов в пользу публикации этих заметок, автор которых — Екатерина Кузнецова (на снимке), давно знакома читателям «НВ» прежде всего как журналист-исследователь истории КарЛАГа — карагандинского «филиала» ГУЛАГАа.
Но вот прошел День России — пока не очень понятный праздник, в очередной раз вызвавший у определенного числа граждан ностальгию по Советскому Союзу, из которого, собственно, говоря, и выросло новое государство. И тут я вспомнил о заметках Кузнецовой, которая в далеком 54-м по-своему открыла новую для себя страну с названием «СССР». Не во всем соглашаясь с ее позицией и некоторыми высказываниями, я, тем не менее, выношу на суд читателей ее беспристрастный автобиографический очерк.
Леонид АРИХ
главред «НВ»
Мне шестнадцать. Я родилась в русской семье в Китае и впервые уезжаю из города моего детства — Дальнего, так на русский лад переводится Далянь (портовый город в северо-восточной части Китая. — Ред.), и уезжаю навсегда.
Впереди — дорога. Дорога в полную неизвестность: мы едем в СССР, полные радостного возбуждения и таких же радостных ожиданий. Если бы они сбылись…
Решение советского правительства объявить в 1954 году репатриацию советских граждан, живущих за рубежом, в среде русских (российских) эмигрантов было встречено с воодушевлением, и в советские диппредставительства потекли сначала тоненькие ручейки, а потом уже и полноводные реки желающих вновь обрести когда-то утраченную родину. Это были эмигранты «первой волны» с выросшими за рубежом детьми и внуками.
Родина властно манила, притягивала к себе, обещала…
Одновременно перед гражданами СССР — эмигрантами «первой волны» открылись широкие возможности выехать из Китая и в другие страны — Австралию, Аргентину, США. Но туда, в основном, потянулись коммерсанты, люди с деньгами. Основная же масса российских эмигрантов испытывала искреннюю привязанность к России — к той России, которую они совсем не знали, но о которой грезили, находясь под впечатлением Великой Победы над гитлеровской Германией, начитавшись советских газет и насмотревшись духоподъмных послевоенных советских фильмов.
Для моих родителей вопроса выбора также не стояло. Как говорил отец, «дети должны иметь родину». Он искренне считал, что только в СССР мы с братом сможем получить хорошее полноценное образование.
Строго говоря, мы не были эмигрантами в прямом смысле этого слова. Мой отец родился и вырос в Китае, и, скорее, оказался выходцем из среды «невозвращенцев». Он был сыном последнего Генерального консула Российской империи в Мукдене (теперь — Шеньян), известного дипломата и ученого-китаеведа Сергея Александровича Колоколова, скончавшегося в Китае уже после своей отставки в 1921 году. Моя бабушка, Софья Григорьевна Майер, происходившая из образованной семьи немецких (вестфальских) евреев, искренне считавших себя немцами по месту рождения, языку и культуре, и переселевшихся в Россию во времена царствования Екатерины Второй, оставшись, после смерти мужа вдовой с двумя несовершеннолетними сыновьями, на настойчивые (по воспоминаниям нашего отца) предложения советского правительства вернуться в Россию наотрез отказалась и, как я теперь понимаю, этим спасла себя и детей от неминуемого сталинского ГУЛАГа.
Тех же, кто клюнул на сталинскую приманку послевоенной репатриации в 1946 году, эта трагическая участь не миновала.
Теперь же на дворе был 1954-й год, Сталин умер, и новой, «хрущевской» волне возвращенцев ничего не угрожало. А Хрущев объявил ее под «соусом» освоения целинных и залежных земель, как обычно было принято в СССР, «пропагандистски» эксплуатируя патриотические чувства этой категории эмигрантов.
Отец наш никогда не бывал в России, и для него, как и для нас, она была полнейшей терра-инкогнита. Он, синхронный переводчик, блестяще владеющий китайским и английским языками, получивший образование в Гонконге, Шанхае и окончивший экстерном с золотой медалью русскую гимназию в Харбине, человек широко и всесторонне образованный, на удивление мало знал о СССР и создал для себя романтический образ страны, заманчивой и героической, одолевшей ценой неимоверных потерь и усилий грозного врага — фашизм, образ, навеянный русской классической литературой.
Мама моя, напротив, помнила дореволюционную и даже революционную Россию — она родилась в семье офицера русской армии и вспоминала свое раннее детство как далекий детский розовый сон-мираж. Ее воспоминания о «российском детстве» тоже были овеяны романтикой. Из этих ее рассказов, а также из книг, учебников и советских кинофильмов мы, дети, и построили для себя образ неизвестной и заманчивой родины — СССР.
И вот наша мечта увидеть эту страну, которая теперь должна стать для нас родной, сбывается — мы едем!
Середина августа выдалась в тот год очень холодной. На станции Маньчжурия — последней китайской станцией перед советской Пограничной — было пасмурно, неприветливо и сыро. Здесь нам предстояла пересадка в советские вагоны. Отец был занят оформлением документов, и мы с братом оказались предоставлены сами себе, да еще и с деньгами в карманах — отец отдал нам остававшиеся юани и сказал, чтобы мы их «на что-нибудь потратили». Тратить было решительно не на что, и мы не нашли ничего лучшего, чем купить несколько больших ананасов. Это осталось в моей памяти навсегда — промозглый день середины августа 54-го, ледяной ветер, сладкий сок китайских ананасов, липкие от сладости пальцы и поданный для нас, возвращенцев, состав — это были вагоны… для перевозки скота!
Тогда мы еще не знали, что такие вагоны использовали в СССР для любых массовых перевозок — заключенных, депортированных спецпереселенцев, солдат. С нарами в два яруса и дыркой в полу вместо туалета.
Не знаю, что чувствовали мои родители, забираясь в эти вагоны с низких, допотопных насыпей — перронов попросту нигде не было, никаких эмоций на бесстрастных лицах тех, кто нас окружал, не читалось.
Нам же все было внове. Поражало многое, но осмыслилось все значительно позже.
А пока…
Наконец, формальности закончились и поезд двинулся. Мы, подростки (в вагоне, кроме нашей, еще несколько семей), сидим в раскрытых настежь дверных проемах вагона, свесив ноги, и с любопытством наблюдаем вокруг, а вот и остановка — станция Пограничная.
Состав перегнали в тупик, мы высыпаем из вагонов и, подогреваемые любопытством (пока родители заняты формальностями), отправляемся в свое первое путешествие по стране Советов, точнее — по станции Пограничная.
Мы выросли в большом портовом городе, улицы которого были покрыты асфальтом и блистали чистотой — с начала тридцатых Маньчжурия была оккупирована Японией, а уж японцы умели блюсти чистоту и порядок!
А в Пограничной мы увидели деревянные дома с подслеповатыми окошечками и геранью на подоконниках, пыльную улицу без тротуаров, по которой навстречу нам важно шествовало… гурьбу гусей! На скамейках тетки в платках и ватниках щелкали семечки…
От природы очень наблюдательная, я была ошеломлена. Не знаю, заметил ли все эти подробности мой брат, но я, утопая в мелкой, мягкой пыли по щиколотку, и впившись глазами в шедших навстречу гусей, не могла отделаться от острого чувства тоски и безвозвратной потери чего-то очень важного и безмерно дорогого.
Страна за дверями вагона казалась тоскливой, равно как и мелькавший в глазах ландшафт: бесконечный лес, широченные реки, громыхающие мосты.
Транссибирская магистраль, построенная на все времена еще царем Николаем Вторым, расстрелянным большевиками. Во славу той России, которой больше нет и которой больше никогда не будет.
На станциях — беготня за кипятком, все те же тетки в ватниках и платках, продающие вареную картошку в мундире, редко — жареную рыбу. Небритые угрюмые мужики в кирзовых сапогах и в тех же бесконечных ватниках. Смотрят на нас с удивлением: вроде не заключенные, но — откуда? Из Китая? Добровольно? В глазах — недоверие. Не понимают, КАК добровольно можно сюда?..
Мы тоже не очень понимаем. Родители как воды в рот набрали.
Так докатили мы до Петропавловска — казахского и повернули на юг: едем же на целину, в Казахстан. Родители еще в Дальнем смотрели по карте: Казахстан — это юг. И соответственно собрались — без теплых вещей, одеял, обуви. В Казахстне по их представлениям должно было быть тепло.
Вот и пункт назначения — Акмолинск (ныне — Астана). Выгрузили багаж, заботливо упакованный нашими китайскими друзьями в деревянные ящики — потом мы будем топить печку этими ящиками. Подали открытые раздолбанные грузовики с фанерными кабинками, повезли в город прямо в кузове. Конец августа, пасмурно, ледяной ветер, низкое серое небо. Город — саманные мазанки с плоскими крышами, широкие улицы, грязь, вязкая и липкая, по щиколотку. Старики-казахи в ватных халатах, подпоясанных цветными платками, в лисьих малахаях — верхом на лошадях, в повозках с впряженными в них тощими верблюдами.
Устроили в какой-то мазанке — пол глиняный, маленькие окна, тусклые грязные стекла, сквозь них — слабый свет с улицы. В углу печка — топить самим. Топят чем придется…
Бедность? Нет, это не бедность — это нищета. Она лезет в глаза, кричит из всех углов. Отец храбрится: эта страна только недавно пережила такую страшную войну…
Будущее — не известно. Отцовское «у детей должна быть родина, едем, чтобы дать детям образование» уже не просто наивно, уже смешно.
В магазинах, кроме черного мокрого хлеба и темной сырой вермишели, — шаром покати. Мать в растерянности — китайские дорожные припасы все кончились. Что дальше?
Через несколько дней сообщение — отправка по совхозам. Сейчас я уверена — отец понятия не имел, что такое «совхоз».
Появляются русские мужики в брезентовых плащах с хмурыми красными обветренными лицами. Я обращаю внимание — никто никому не улыбается. Наш отец, напротив, со всеми говорит вежливо, с улыбкой, и это начинает сначала удивлять, а потом — раздражать: здесь к этому не привыкли. Говорят отрывисто, грубо, в приказном тоне. Распределяют по совхозам. Я чувствую, как у меня нарастает внутри горячий ком злобы и сопротивления — меня коробит, злит поведение отца, его безропотность. Послушность. Я вижу грубых, диких людей, которые ведут себя с нами, как с бесправным скотом, а отец этого словно не замечает! Я еще не понимаю, что это — воспитание, здесь этого слова в обиходе просто нет. Другие люди. Другая страна. Все раздражающе другое!
Опять машины — те же убогие грузовички с фанерными насквозь продуваемыми тесными кабинками. Катим в совхоз — вокруг необъятная однообразная осенняя степь. Привозят в отделение совхоза «Нуринский» — много позже, через тридцать лет, я узнаю, что это бывшее лаготделение советского концлагеря НКВД — Карлага, который разваливается после смерти «великого вождя и учителя всех народов». Несколько саманных строений, ветер гуляет по степи — никаких признаков цивилизации. У нас халупа без стекол в окнах, почти без крыши. Криво сколоченная дверь. Саманная печка в углу. Глиняный пол.
Мне понятно, что жить здесь нельзя, но родители просто стоики — все сносят молча, меня же душит злость — да они сами себя превратили в бесправных заключенных! Я вся во власти духа сопротивления! И ухожу в степь, подальше от этого ужаса, от ненавистной халупы, от безропотных родителей, от людей в ватниках, иду и смотрю на небо, опрокинутое в увядающий простор степи — я никогда не была в степи, она напоминает мне море, — дышу глубоко, чтобы как-то успокоиться. И вот нахожу озеро, нет, просто озерцо в камышах, — синяя гладь, тишина. Недалеко саманная хижина — больше никакого жилья. Вижу женщину — она меня поражает нездешностью внешности, гибкостью стана, легкостью и изяществом движений, воздушной какой-то красотой облика, и я зачарованно рассматриваю то ли виденье, то ли реального человека. Она — как что-то неясное из утраченного…
Ко мне подходит подросток в белой рубашке — ярко рыжие волосы, светлые веселые глаза — говорит по-русски. Оказывается — ингуш. А вот и его мама, чудесное виденье с добрыми глазами. Начинаются расспросы, и чудесное виденье идет со мной к нам, в нашу халупу. Первое знакомство…
Она подружится с нами, она будет приносить плоские, необыкновенно вкусные лепешки — хлеба купить негде, да и магазина-то никакого нет.
Русские дядьки с красными обветренными лицами и хриплыми голосами, в серых брезентовых плащах являются на наш порог через несколько дней: нужны люди для стрижки овец. Отец никогда в жизни не держал в руках молотка. Сын дипломата, ученого. Вырос в семье консула. Мама — учительница русского языка в китайской школе, давала частные уроки английского. У родителей никаких навыков физического труда…
Красномордые дядьки в брезенте — вчерашние «вохровцы» из советского концлагеря — смотрят на нас как на чудо: какой такой переводчик, какие такие иностранные языки? Нужны люди для стрижки овец! И родители поднимаются и безропотно идут стричь овец.
Много-много лет спустя я понимаю — вот что такое настоящая русская интеллигенция! Уменье молча сносить предлагаемые обстоятельства — черта воспитания, культуры, высоты духа, глубинное, с молоком матерей впитанное чувство собственного достоинства. В СССР это было сначала предано анафеме, а потом стерто в лагерную пыль вместе с интеллигенцией…
А август тем временем на исходе, и нам с братом надо в школу. В отделении и в совхозе вообще — никакой школы. Школа — в райцентре, за 300 км — расстояния здесь огромные, страна то — необъятная! Мама везет нас в райцентр — Киевку. Райцентр — довольно большое село, одноэтажные саманные мазанки с плоской крышей, те же широченные улицы. Никакого освещения с наступлением темноты. Население — казахи, вчерашние политзэки, спецпереселенцы-немцы, ингуши, чеченцы, раскулаченные русские крестьяне.
Школа — двухэтажная, тоже из самана. Классы — большие, светлые. Широкий коридор.
Жить предстоит в интернате. Мы плохо себе представляем, что это такое, но…
Интернат — саманный барак, в комнате — тридцать кроватей, дети из близлежащих и дальних совхозов. Смотрят на нас, как на пришельцев с другой планеты.
Мама уезжает, а мы остаемся. Впервые — не дома, без родителей, в общежитии. Условия дикие: туалет — будка во дворе, горячей воды нет. Но — тепло.
Начинается учебный год. Мы с братом в одном классе — девятом.
В интернате непривычно всё. Умываемся в общей комнате, мальчики и девочки, из примитивных рукомойников с «пипкой». Ни о каких гигиенических мероприятиях здесь никто не имеет никакого понятия. Баня в поселке только одна, водят раз в неделю. Еда — в общей столовой, пищу выдают в алюминиевых мисках, чай — в щербатых (тоже алюминиевых) кружках, вилок-ножей, само собой, нет. Хлеб — два куска на человека. Система, как теперь понимаю, совершенно лагерная: ты — никто. Часть целого, которое тоже — ничто.
Но удивление удивлением, а постепенно дружба все же побеждала. Более того, дружба, завязавшаяся в школе-интернате, сохранилась до сих пор…
Приятно порадовали меня учителя. Скажу лучше — учителя оказались просто прекрасными. Классным руководителем у нас был Зикен Рахимжанович Каирбеков, физик. Он искренне любил нас, детей, был мягок и внимателен с каждым, и от него передавалось классу какое-то ровное, спокойное, уверенное в себе настроение. Незабываемыми оказались уроки литературы и учительница — Елена Викторовна Шаталова. Она была из ссыльных (о чем я узнала много позже). Уроки Елены Викторовны были для меня настоящим праздником духа. Начавшаяся в интернате дружба с ней продлилась уже в Караганде, до самой ее кончины…
Завучем в школе была Мария Александровна Козленко. Очень интеллигентная, скромная, сдержанная, узколицая и синеглазая, она старалась быть малозаметной, но этим и обращала на себя мое внимание. Что-то знакомое, приятное и утраченное пробуждала она своим обликом во мне. Через много лет узнала я, что Мария Александровна была ссыльной петербурженкой, а ее старенький отец, с которым она в Киевке и жила, был когда-то депутатом Первой Государственной Думы.
В общем, школа в Киевке оставила самые теплые воспоминания. И удивительное дело — работая после окончания университета в Караганде, в областной газете, и постоянно разъезжая по области в многочисленных командировках, я так ни разу и не побывала ни в Киевке, ни в Нуринском районе.
И только более полувека спустя получила я, теперь уже пенсионерка, приглашение в Киевку на читательскую конференцию по моей книге «Кровавый 1937. Репрессированный Казахстан». И я на несколько часов вернулась в свою первую в СССР школу…
На полях этих заметок скажу: сегодня Киевка уже не заброшенный в бескрайней казахской степи поселок, а современное село городского типа, с асфальтированными улицами, цветниками, фонтаном в центре, стеклом и бетоном многоэтажек, и с улыбками на лицах.
А пока…
Родители наконец выбрались из совхоза и теперь мы опять живем все вместе, уже в Киевке, в саманном домишке без всяких удобств, с печкой в углу, которую топят кизяком. Родители работают в районной конторе бухгалтером и счетоводом. Жизнь неимоверно неблагоустроенна и примитивна. Белого хлеба в магазинах никто не видел, мука только грубого помола и не всегда, яйца — у раскулаченных или местных по бросовой цене, или в обмен на вещи, преимущественно одежду — магазин промтоварный пуст. Молоко в частном порядке опять же у местного населения, тоже лучше на обмен — одежда, украшения, предметы обихода. У казахов можно купить немного мяса — но у них и самих всего в обрез, а семьи большие. Продовольственный небольшой магазин пуст — никаких круп, сахара, про овощи и фрукты никто вообще не слышал…
Местное русское население гонит самогон, разводит нехитрые огороды, немки-депортантки шьют (вернее, перешивают) что-то из старья.
Электричество с большими перерывами и не везде, освещение — керосиновая лампа.
Из того, к чему мы привыкли и что было всегда само собой разумеещимся, здесь в продаже, да что там в продаже — и в помине нет! Словом, бедность, граничащая с нищетой, и постоянные обещания по несмолкающему радио счастливого будущего.
Убожество и примитивизм жизни, однако, не вызывают никаких эмоций у родителей. Я же, напротив, вся состою из внутренних бурь и негодования, меня поражает спокойствие родителей, я не могу смириться с предложенными обстоятельствами — я подросток с трудным характером, с неуравновешенными эмоциями, мне всего шестнадцать, уже шестнадцать…
Потом, в университете, я буду бунтовать против «дуализма» советской жизни, против ханжества, лжи, против многого, что открывалось мне в СССР по мере моего взросления. И буду постоянно слышать и не слушать повторяемое разными людьми на один и тот же ненавистный для меня лад «помолчи, придержи язык, договоришься…».
Самое интересное, что мы не были исключением, так жили все вокруг нас, только, в отличие от нас, эти несчастные люди никогда не видели другой жизни, а мы… Нам было с чем сравнивать. Может быть, именно поэтому нам и было особенно трудно? Однако реалии жизни в СССР еще будут долго удивлять и пугать нас, но…
Так вот, запомнилась нам Киевка, вопреки всему, хорошим — добротой и дружелюбием людей, их желанием и умением помочь, встречами с людьми по-настоящему интересными, содержательными и по общему определению, очень несчастными по сути, но охваченными странной верой в непременное светлое будущее. Эта странность и делала, на мой взгляд, людей в СССР столь терпеливыми к той жизни, которая в цивилизованном обществе просто была бы немыслима.
Но теперь мы были дома. На родине, о которой грезили и мечтали наши родители и о которой нам пели сладкие песни там, в школе, советские учителя, воспитывая, вылепляя из нас советских людей день за днем, шаг за шагом.
Потом будет долгое «потом». Мы с братом закончим девятый класс в Киевке, семья переберется в Караганду, родители найдут подходящую работу, мы закончим с медалями десятый класс в карагандинской уже школе, поступим в институты — брат в местный политехнический, а я уеду в Алма-Ату, тогдашнюю столицу Казахской ССР, поступлю на отделение журналистики в университет, закончу его, вернусь в Караганду и буду долго-долго работать здесь в областной партийной газете.
А через долгих тридцать лет в стране вдруг грянет перестройка, на короткий миг забрезжит свет в конце тоннеля, и я начну открывать для себя подлинное лицо страны по имени СССР, буду, под негодующий визг партийной номенклатуры и косые взгляды верноподданных коллег, писать о советском концлагере по имени Карлаг НКВД, о его ни в чем перед страной не виновных жертвах — живых и погибших, восстанавливать из пепла времени их честные и чистые имена, и буду жить, жить и жить, пока не доживу до оглушительного краха СССР и до такой долгожданной для народа независимости Казахстана. А прах СССР еще будет долго липнуть и липнуть к нашим общим, еще вчера советским подошвам…
Екатерина КУЗНЕЦОВА
журналист и правозащитник
КАРАГАНДА
NB!
Письмо в тему
Уже поздно пить Боржоми…
К сожалению, в очередной раз наша усеченная страна со времен распада СССР переживает сложный период, и мы видим, что опять опаздываем и, как всегда, не готовы встретить очередное новое испытание.
Думаю, что угроза лишения нас чемпионата мира будет наименьшим из заготовленных нам зол. При всех недостатках СССР, страна была самодостаточной, как писал классик, «простой продукт имела», жила, да еще помогала целым континентам. И при этом никто из экономистов не убивался, что рубль был сильнее доллара. Я могу сказать спасибо проклятым империалистам, что они указали нам самые слабые наши места (ох, боюсь, не все!).
Что интересно, делаются ли какие выводы и свершения, кроме брехла информационной войны, в который каждый прав, а виноваты другие?
Как страна готовится к испытаниям, «отражению притязаний внешнего и внутреннего «супостата»?
Продолжают интенсивно строить аквапарки, ФОКи, стадионы, но при этом «оптимизируют» (в смысле — закрывают) школы и больницы. Кадровый потенциал безуспешно заменяют дорогим оборудованием во всех отраслях. Увлечение новыми технологиями, например, в области связи, тоже не всегда продумано. Известно, что старый проводной телефон, при всех его слабых местах, более надежен в боевых условиях. Беспроводная радиосвязь у нас зависима от импорта, потому что у нас с некоторых пор — всё своё делать невыгодно, кроме как качать по трубам невосполнимые ресурсы. Боюсь, что наша продовольственная безопасность лишь на бумаге, а дотации имеют хитрость: их получают фактически банки, а не сельхозпредприятия.
Сейчас вот (спустя 20 лет после тотального вывоза из страны металлолома) спохватились, наконец, — принимают какие-то ограничения. Но, к сожалению, цветной и черный метал практически вывезли — на этом сделали многомиллиардные состояния известные лица.
Получилось, как про почки, когда поздно пить Боржоми.
Виктор ОВРАЖНЫЙ
НИЖНИЙ НОВГОРОД
