Она была как деревце: тоненькая, стройная до старости, гибкая под ветрами. И в любом лесу или роще всегда — наособицу…
(Продолжение. Начало — в № 28, 2014 г.)
11. Бегство
На 5-й странице газеты, в «шапке» было набрано: «Евразиец Эфрон — агент ГПУ!». Но в префектуре полиции, куда почти сразу вызвали на допрос Цветаеву, ее приняли — и тоже почти сразу — за полоумную…
«Месье Эфрон ваш муж?» — спросил Бетейль, генеральный инспектор. «Да», — ответила она. Но ни об убийстве Рейсса, ни о пропаже белого генерала Миллера, о чем шептался весь русский Париж, ничего сказать не могла. Твердила одно: муж дней десять назад уехал в Испанию, где шли бои с Франко. Врала, конечно, спасала его. А к концу допроса стала вдруг деревянно бормотать стихи, переводы на французский Пушкина. Из-за этого ее и сочли «этой полоумной русской». Пусть! Главное, не выдала мужа. А вот он ее своим бегством — выдал. «Сдал» на руки агентам НКВД. Как на аркан посадил… Нет, теперь она не только знала всё — сама была в том такси, которое мчалось к Руану, где Сергея должны были переправить в Гавр. Там, в порту, под парами ждал его «Андрей Жданов» — пароход, который увезет его в Россию. Спецслужбы СССР тогда, в 1937-м, вели себя во Франции ну прямо как дома…
За рулем такси сидел Сцепуржинский — друг и завербованный Сергеем агент, у кого и пряталась неделю вся семья. А рядом с шофером в такси сидела жена Сцепуржинского, Маша Булгакова, дочь известного богослова и тоже агент Сергея. Та Маша, представьте, к которой и ушел когда-то от Цветаевой ее второй «Лев» — Родзевич. Всё сошлось в том обезумевшем такси. По одной версии они довезли Сергея до Руана, по другой — он едва не на ходу выскочил из машины и, махнув рукой Марине и Муру, бесшумно скрылся в придорожных кустах. Играл! Теперь играл в «нелегала». А она опять, как в Москве, осталась одна: и пленницей, и, считайте, заложницей его.
Из книги Нины Берберовой «Курсив мой»: «Цветаеву я видела в последний раз на похоронах… кн. С.М. Волконского… Стояла на тротуаре одна и смотрела на нас полными слез глазами, постаревшая, почти седая, простоволосая… Это было вскоре после убийства Игнатия Рейсса… Она стояла, как зачумленная, никто к ней не подошел, и я, как все, прошла мимо…»
Сам Сергей в своем кругу участия в «деле Рейсса» никогда не отрицал, упоминал о нем с благодушным удовлетворением. Он ведь был, как сказали бы ныне, «понтером» и понты ложной значительности, страшных секретов, посвященности были свойственны ему. Всё отрицала лишь Аля, которая до смерти колотилась убедить всех и, главное, себя, что Сережа (как звала отца) был «мечтателем в крылатом шлеме», которого ничто низменное, а уж тем более кровавое коснуться не могло.
Через месяц после убийства Рейсса в Швейцарии (кровавые подробности этой истории «расписаны» ныне в любой книге о Цветаевой!), так вот, через месяц у выхода из метро «Жасмэн», среди бела дня был похищен генерал-лейтенант Евгений Миллер — он после Кутепова руководил Русским общевойсковым союзом во Франции. Вышел из канцелярии Союза (Париж, ул. Колизе, 29) даже без пальто — было тепло — и… бесследно исчез. Выкрал Миллера Фермер, знакомый Сергея чуть ли не с корниловского Ледяного похода. Фермер-ЕЖ-13 в списках НКВД проходил как генерал Скоблин, который вместе с женой Фермершей — знаменитой певицей Надеждой Плевицкой — многие годы работал на советскую разведку. Миллера запихнули в машину, сунули в нос хлороформ (он очнется только через сорок четыре часа) и доставили на советский пароход. А Скоблин не только вернулся в канцелярию, но и поначалу прятался в этом доме, только на втором этаже, в квартире бывшего промышленника, бывшего министра Временного правительства С.Н. Третьякова, родственника основателя Третьяковской галереи, а тогда — также агента НКВД. Да, всё темно в «операциях» НКВД в Париже. Ведь только в 2005-м, случайно — буквально «из телевизора» — мы узнали вдруг, что похитить в Париже и вывести в СССР должны были не Миллера — самого Деникина. Его хотел заполучить в Москве Сталин. Но главное — я ушам, помню, не поверил! — спас Деникина от этого как раз Эфрон. Так было сказано в телефильме, а потом подтверждено дочерью Деникина Мариной, еще живой тогда. По всему выходило, что наш «мечтатель в крылатом шлеме» нашел способ тайно предупредить Деникина ни за что не садиться ни в какую машину 21 сентября 1937 года, кто бы не приглашал. А приглашать стал как раз Скоблин, предлагая отвести Деникина на юбилей Корниловского полка, который пришелся на тот день. Деникин не сел и этим — спасся…
Сенсация! Это и ныне — сенсация. О причинах поступка, сверив даты и встречи, точнее всех скажет Ирма Кудрова, лучший, на мой взгляд, биограф Цветаевой. Она напишет, что до попытки похищения Деникина из СССР вернулась близкая знакомая Сергея, тоже завербованная им когда-то и уже опытная разведчица Вера Трейл, урожденная Гучкова, дочь знаменитого думца, того, кто принимал отречение последнего русского царя. В Москве она не училась нелегальной работе, хотя ехала за этим, нет — год преподавала в подмосковной школе разведки. А вернувшись в Париж, «по секрету» рассказала Сергею правду и про сталинские процессы, и про бессудные расстрелы, и про повальные аресты. Вот когда Сергей понял на кого работал, когда вновь усомнился в «красной идее». Вера Трейл вспомнит потом: тогда Сергей и сказал ей, как когда-то Але: «Меня запутали в грязное дело, я ни при чем» — но, правда, добавил: «я должен уехать…» Он лишь не знал еще, чем заплатят ему за «службу». Не знал, что Плевицкая, например, будет скоро осуждена судом Франции на двадцать лет каторги и умрет в тюрьме, а Скоблин, уже по приказу из Москвы, вообще испарится. С ним, когда полиция вышла на его след, не знали, что делать, и, как утверждает ныне историк советской разведки Н. Петров, сам Сталин якобы приказал бесследно убрать его. Скоблина сбросят с зафрактованного самолета в горах между Францией и Испанией. Раздетого, без документов. А вытолкнет из самолета белого генерала будущий генерал КГБ Судоплатов, мастер самых грязных дел на Западе, тот, кто умрет у нас недавно едва ли не героем. Так платила родина своим патриотам за беззаветное служение ей…
Умнее всех окажется Вера Трейл и, представьте, Родзевич. Оба умрут за рубежом, и — своей смертью. Вы, милые читатели, возможно не знаете еще, что в тот год они были не только друзьями Сергея и всей семьи Цветаевой — они были мужем и женой. Таким было ядро, «гнездо» НКВД, почти круговая семья советских спецслужб в Париже.
Из писем Цветаевой 1936–1939 годов: «Семья? Да, скучно, да, сердце не бьется… Но мне был дан в колыбель ужасный дар — совести: неможения чужого страдания. Может быть (дура я была!) они без меня были бы счастливы: куда счастливее, чем со мной!.. Но кто бы меня — тогда убедил?! Я так была уверена (они же уверили!) в своей незаменимости: что без меня умрут. А теперь я для них… ноша, Божье наказание… Все они хотят жить, действовать… “строить жизнь”… (точно это — кубики! точно так строится!) Жизнь должна возрастать изнутри — быть деревом, а не домом. И как я в этом — и в этом — одинока…»
Отель «Иннова», 5-й этаж, 36-й номер — последняя конура Цветаевой (Париж, бул. Пастера, 32). Сюда вселили ее вежливые, непроницаемые «кураторы» из посольства СССР. Думаю — из резидентуры НКВД. Тонкие двери гостиницы, сквозь которые она слышала ссоры соседей, неистребимый запах жареного лука в коридоре, коробки, корзины, чемоданы на полу, одежда на гвоздиках по стенам и такой холод (батареи почти не топили), что Цветаева даже спала в вязаной шапочке. А кроме того — запрет печатать что-либо (лишняя компрометация), зарплата мужа «в конвертах», письма его и Али из Москвы (по прочтении — уничтожить) и — минимум контактов. Вот так без права Мура на школу (из последней его выгнали за «пропаганду социализма), без права «на завтра, на мечту о нем», она и проживет ровно девять месяцев. Будто в утробе согнутая перед новым рождением — уже на родине.
Бегство Сергея добило ее. «Она сразу ссохлась, — вспоминал Марк Слоним, друг ее, которого она навестила в последний раз (Париж, пл. Леона Гилло, 4). — Я обнял ее, — пишет он, — и она вдруг заплакала, тихо и молча. Просто и обыденно прозвучали ее слова: “Я хотела бы умереть, но приходится жить ради Мура: Але и Сергею я больше не нужна”…» Удивилась и обрадовалась лишь однажды, когда незадолго до отъезда в СССР, возвращаясь в гостиницу, на нее и Мура вдруг налетел сзади и втиснулся между ними, и подхватил их под руки, представьте, Родзевич. «Вы?», «Как?», «Откуда?», «Вы же должны быть в Испании?», наконец: «Где Вы узнали наш адрес»? О, наивная! Ей, которая второй год ходила на аркане НКВД, и в голову не могло придти, что он, ее «Арлекин», кажется, был (я обещал рассказать об этом) куда более ценным агентом, чем Сергей, и в силу службы уж наверное знал и про отель, и даже про дату отъезда ее. Не мог не знать. Более того, я считаю, что именно он и втянул когда-то Сергея в работу на СССР, став первопричиной всех бед семьи. Он-то на Советы работал, кажется, всегда.
Я впервые подумал об этом, когда наткнулся на его слова в письме к покойной уже Анне Саакянц, биографу Цветаевой. «Ради Бога, не выставляйте меня сторонником белых, — признался ей в 1978-м, — под их господством мне приходилось порой находиться, но я никогда не стоял на их стороне. Мне приходилось разыгрывать роли, являвшиеся прикрытием и имевшие другие, скрытые предназначения». Увы, Саакянц не придала значения его словам, отнесла их в книге в примечания, в сноску. А ведь за ними главное; факт этот станет не щепкой — увесистым поленом в тот костер, на котором сгорит и вся семья Цветаевой, и — сама. Это моя, если угодно, версия.
Да, начальник красного одесского порта, вчерашний мичман Родзевич был схвачен белыми и лично Слащевым, генералом-изувером, при-говорен к смерти. Но почему, с какого перепуга белые вдруг помиловали его и приняли в свои ряды? «Под их господством, — напомню, — мне приходилось порой находиться, но я никогда не стоял на их стороне». И не потому ли уже красные заочно приговорили его к смерти, чтобы составить ему, будущему агенту своему, надежное алиби? Да, Эфрон на Лубянке, перечисляя завербованных им, назвал и Родзевича. Но разве нельзя предположить, что последний всего лишь «сделал вид», что его вербует друг, который лишь недавно, в 1931-м, стал агентом ГПУ? Ведь, как известно — это совсем новый факт! — Родзевич еще в 1921-м, за десять лет до этого, уехал вдруг в Ригу якобы к родственникам, и прожил там целый год. Именно в Риге завязывались тогда узелки широкого невода советской разведки, вскоре наброшенного на всю Европу. «Нет, нет, всё не так, — решительно возразила мне в недавнем разговоре та же Ирма Викторовна Кудрова, специалист по Цветаевой. — Эфрон был настолько значительной фигурой, что именно ему было поручено возглавить “Союз возвращения на родину”». Да, дорогая Ирма Викторовна, поручено, но вы не можете не знать, что настоящая, серьезная разведка не ищет публичности, — этот аргумент скорее работает на мою версию, — ведь «Союз возвращения» был вполне легальной организацией. Ведь про Эфрона еще с 1928 года весь Париж говорил, что он «законченный коммунист». Какой же из него тайный агент? А вот про Родзевича мы и ныне знаем буквально крохи.
Умный, суровый, сильный, этакий «мачо», он был близок с генералом Орловым, вроде бы начальником всей агентурной сети в Европе и, вместе с ним воевал в Испании. Командовал якобы батальоном подрывников, а на деле, пишут, ничего не «подрывал». Орлов и его помощники, как это стало известно не так давно, по приказу Москвы расправлялся с испанскими якобы «троцкистами», в одночасье ставшими не бойцами с Франко — «пятой колонной», предателями и фашистами. Их и иностранцев, пришедших на помощь испанской революции, тысячами бросят в тюрьмы и убьют. Эти тайны и ныне покруче похищений никому не нужных уже белых генералов в Париже. Об этом и сегодня, думаю, всё известно на нынешней Лубянке, но и сегодня это тайна за семью печатями. Кто пытал и расстреливал Андреса Нина, пламенного руководителя испанской Рабочей партии марксисткого единства (ПОУМ), известность которого в Испании была, кажется, уж не меньше, чем у яростной Пассионарии — Долорес Ибаррури? Кто убил сорок членов Исполкома этой партии? Тайна! Кто входил в штаб НКВД, работавший в Альбасете? Страшная тайна! Кто был в той машине, из которой на пустынном шоссе около Алькала-де-Энарес под Мадридом выволокли истерзанного Нина и пустили ему пулю в лоб? Вообще — тайна тайн! Читайте мемуары генерала Орлова «Тайная история сталинских преступлений». Но лучше вспомните Оруэлла, его книгу «Памяти Каталонии»! «Где Нин?» — натыкался Оруэлл на метровые надписи мелом и кирпичом, выведенные на стенах Барселоны еще уцелевшими, ушедшими, как и он, в подполье поумовцами? Ныне известны «мелочи»: руководил массовыми репрессиями Орлов, а помогали ему Рамон Меркадер, будущий убийца Троцкого, советские разведчики Эйтингон и Григулевич и, думаю, наш герой, «командированный из Парижа» — Родзевич. Он был близок с Орловым, так пишут, более того, знакомым Орлова был и наш вполне «легальный» работник НКВД Сережа Эфрон — он «готовил» людей к отправке в Испанию и одному из них не только сказал по секрету, что подыщет ему «дело» в Испании «поинтереснее, чем просто стрелять из окопов», но и прямо велел связаться в Валенсии с Орловым, «руководителем опергруппы НКВД»… Всё, повторяю, темно в делах НКВД в Париже, но еще темнее — в Испании. Ясно одно: если Родзевич хотя бы к десяти невинным смертям в Испании имел отношение (а убиты были тысячи!), то и тогда он не просто тайная — зловещая фигура, рядом с кем даже «посвященный» Эфрон — мальчишка, игравший в «шпионы». Хотя почему — «хотя бы»? Именно в десяти убитых Родзевич, наш «подрывник», и признался как-то Муру («пришлось расстрелять»), когда тот по-детски спросит его: убивал ли он врагов Испании? Это тоже стало известно нечаянно — из опубликованных дневников Мура. Такая вот «проговорка» ребенка…
Всё глухо в биографии Родзевича, но всё говорит о том, что «львом» он был железным, а не картонным — как Эфрон. Из фашистского концлагеря Родзевича потом освободят советские войска, но — последний аргумент! — его почему-то не интернировали в СССР, как всех прочих. Дали вернуться во Францию, даже подлечили слегка. Просто в его «работе» не было провалов, как у Эфрона, его не надо было отзывать на родину. И уж не потому ли вспыхнула столь сильная страсть — воистину шекспировская! — между Родзевичем и Цветаевой, что оба никогда, ни разу не меняли убеждений своих в том изменчивом мире? Родзевич — красных убеждений, а Цветаева: справедливых — и к красным, и к белым, к своему небу — одному на всех. Да, любовь как гибель, всё правильно: Родзевич — первопричина ее смерти. Но ведь и гибель — как любовь. Самый страшный круг, трагическая «карусель» души ее… Как в том пророческом кошмаре, который приснился ей перед отъездом… Сон про семью ее и про то, как она — улетала в небо.
Из дневника Цветаевой (от 23 апреля 1939 г.): «Иду вверх по узкой горной тропинке… слева пропасть, справа отвес скалы. Разойтись негде. Навстречу — сверху — лев. Огромный… Крещу трижды. Лев, ложась на живот, проползает мимо со стороны пропасти. Иду дальше. Навстречу — верблюд, двугорбый… необычайной… высоты. Крещу трижды. Верблюд перешагивает (я под сводом: шатра: живота). Иду дальше. Навстречу — лошадь. Она — непременно собьет, ибо летит во весь опор. Крещу трижды. И — лошадь несется по воздуху — надо мной… И — дорога на тот свет. Лежу на спине, лечу ногами вперед, голова отрывается. Подо мной города… сначала крупные подробные… потом горстки бедных камешков… Несусь… с чувством страшной тоски и окончательного прощания. Точное чувство, что лечу вокруг земного шара, и страстно — и безнадежно! — за него держусь, зная, что очередной круг будет — вселенная: та полная пустота, которой так боялась в жизни: на качелях, в лифте, на море, внутри себя… Ни остановить, ни изменить: роковое…»
Никто не провожал ее и Мура на вокзале («не позволили», как успела безлично помянуть своих «кураторов» Цветаева в письме к подруге). Когда крикнули «По вагонам!», Мур пошутил: «Ni fleurs, ni couronnes» («Венков и цветов не приносить» — фраза из похоронных оповещений).
Всё походило на бегство, ровно, как у ее Сергея. И, как у него, поезд довез их до Гавра, где их ждал советский пароход. Только название было не «Андрей Жданов» — «Мария Ульянова». Погрузились, когда садилось солнце, отчалили, когда оно встало — в 7.15. «О, Боже, Боже!.. Что я делаю? Занося ногу на сходни, я сознавала: кончается жизнь 17 лет… — напишет о прощании с Францией. — Едем, как собаки. Сейчас уже не тяжело, сейчас уже — судьба…»
До смерти ее в Елабуге оставалось два года, два месяца и девятнадцать дней.
(Продолжение следует)
