«Деревья растут в небо», или Цветаева и пустота
Она была как деревце: тоненькая, стройная до старости, гибкая под ветрами. И в любом лесу или роще всегда — наособицу…
(Продолжение. Начало — в № 28, 2014 г.)
4. «Запретная» любовь
«Вы думаете, что живете праздником? Ошибаетесь!.. Пошлыми буднями, — грубо напирая, выгнали Цветаеву из одного дома. — И ваши стихи — одна инструментальность. У вас нет ничего человеческого. У Вас внутри — пустота».
Так, вытолкнув ее из квартиры на Поварской (Москва, ул. Поварская, 10), кричал ей Павлушков, врач. Она успеет бросить в ответ, что ноги ее у них не будет, и, прежде чем дверь захлопнется, крикнет: «Хам!» Всё это в августе 1913 года она опишет в письме Лиле Эфрон, сестре Сергея. Речь шла о муже «Драконны», помните, — давней приятельнице семьи Цветаевых Лидии Александровны Тамбурер. Это ее семь лет назад пошел провожать Эллис, бросив Марину один на один с луной. «Драконна» жила тогда еще на Арбате (Москва, Арбат, 19), и у неё в доме бывали не только сестры Цветаевы и Эллис, но и Волошин, и Белый. И вот теперь из нового дома Тамбурер ее грубо, взашей выгнал Павлушков, новый муж «Драконны». Но, описывая ссору с ними, Цветаева не знала еще, что через следующие семь лет, в 1920-м, из-за них, из-за Павлушковых, и погубит Ирину, вторую дочь свою. Да и сама едва не умрет…
Вообще «читать» жизнь Цветаевой жутковато, подражать ей — немыслимо, а верить словам — будто заглядывать в бездну. Конечно, любой талант одинок, знаем, знаем. И чем крупнее, тем обособленней. Но гений — это же одиночество Вселенной. Надзвездная пустота, пустота именно бездн.
Цветаева. Из «Записной книжки № 5»: «По внешнему виду — кто я?.. Я не дворянка (ни гонора, ни горечи), и не благоразумная хозяйка (слишком веселюсь), и не простонародье… и не богема… Я действительно, АБСОЛЮТНО, до мозга костей — вне сословия, профессии, ранга. — За царем — цари, за нищим — нищие, за мной — пустота…»
«Первой жизненной катастрофой» назовет любовь к Софье Парнок. И не потому, что сразу после замужества это была первая любовь-страсть, не потому, что любовь лесбийская, а значит — запретная, и даже не потому, что та была поэтессой и слагала стихи, может, не хуже ее. Катастрофой назовет потому, что не она бросила — ее бросили впервые…
Законы ей были не писаны. Когда-то сказала, что ее глаза «зажигают» фонари в переулках. Теперь скажет вдруг, что даже солнце взойдет там, где она захочет. Это случится в том единственном доме, который они приобрели с Сергеем на Полянке, когда родилась Аля, первая дочь (Москва, Щетининский пер., 1). Дома того нет ныне, но именно в нем она и скажет мужу, что по утрам будет выбегать во двор греться на солнце, а он, поддразнивая её, поднимет бровь: «А вы уверены (они всегда были на “вы”), что солнце всходит с этой стороны?..» Вот тогда и отрежет: «Когда мне понадобится, оно взойдет!» И там же, почти сразу влюбившись в Парнок, всё от той же от безмерности, сморозит (как напишешь иначе?) еще одну глупость. Скажет, что никогда не бросит Сергея и никогда, до смерти — Парнок. Будет твердить это и тому, и той, и, кажется, всерьез верить в это. Да, «роман» может быть с ребенком, даже с книгой. Но как вам такое «признание» её: «Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо исключая обратное — какая жуть! А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине), исключая необычное, — какая скука!..»
Парнок была старше ее почти на восемь лет. Вообще-то фамилия ее была Парнох, но она переделала ее («букву х ненавижу»). За спиной ее было немножко юрфака, чуть-чуть филфака и даже консерватории в Питере. Была поэтом, но была и жестким критиком — статьи подписывала псевдонимом «Андрей Полянин»: «Я чересчур еврейка для того, чтобы творчество у меня могло быть наивным». Оказавшись в Москве, поселившись в Большом Каретном (Москва, Большой Каретный пер., 20), нюхнув гривуазной литературной жизни, напишет: «Ассортимент великолепный… Андрей Белый истеричен и глуп до грации, у Кречетова лоб в 1 сант. Бердяев с высунутым языком; на всем печать золотухи и онанизма… Мерзко». В прошлом была, «сходила» уже замуж, но быстро разочаровалась. Среди любовниц ее, «трибад» (чтоб было «красиво»), были, как пишут «специалисты» по этой части, и балерина Гельцер, и Фаина Раневская. А с Цветаевой встретилась то ли в салоне Толстого и поэтессы Крандиевской, в доме кн. С.А. Щербатова, где они сняли квартиру после ссоры с Сологубом в Петербурге (Москва, Новинский бул., 11), то ли у Аделаиды Герцык (Москва, Сверчков пер., 4-а), где бывали и Волошин, и Вяч. Иванов, и Бердяев. «Я Вас люблю, — почти сразу в стихах призналась Цветаева Парнок, — Как грозовая туча // Над Вами — грех — // За то, что Вы язвительны, и жгучи // И лучше всех…»
Соня, в белом свитере с высоким «крылатым» воротом, казалась ей роковой, загадочной — в этом и был соблазн. Когда, знакомясь, Парнок протянула руку, то Цветаева, назвав движение «длинным», саму руку сравнила с «осколком льда». Недаром будет звать Соню «Снежной королевой», а себя — Каем. И в первый же вечер, когда та вынула папиросу, Марина, входя в роль то ли пажа, то ли рыцаря, тут же поднесла спичку. Кстати, добиваться любви в этом «поединке своеволий» будет Цветаева, а не наоборот, как считают «специалисты». Хотя и общего между ними было много. Обе были «недолюблены» рано умершими матерями, обе ни в грош не ставили мнение «общества», обе жили поэзией и обе — странное, но совпадение! — в разное время, но теми же словами написали буквально: «Я не люблю любовь». Парнок уложит фразу в стихи, а Марина, позже, — в одно из писем. Но обе не уточнят — какую «любовь»? Но не важно. Важно, что почти сразу они, не стесняясь никого, всюду сидели обнявшись и по очереди курили одну сигарету. Помните романс на стихи Цветаевой «Под лаской плюшевого пледа»? Это как раз про них. И это Парнок, и тоже в стихах, напишет Сергею, что не он разбудил в Марине женщину, «расколдовал» ее, а как раз — она.
О, поверьте, эта любовь не была проходным эпизодом в жизни Марины — роман длился почти два года. Она таскала к Соне свою двухлетнюю дочь, потом вообще переехала к ней, та жила уже на Садовой (Москва, ул. Садовая-Сухаревская, 2). Вместе были в Коктебеле, Харькове, Петрограде. В Питер ездили к редакторам «Северных записок» Чацкиной и Сакеру: (С.-Петербург, Саперный пер., 21). В Москве ходили даже на цыган в «Яр», в нынешнюю «Советскую», откуда и родились их «цыганские» стихи. А однажды вообще отправились в Ростов Великий, где у иконы Богородицы, уловив шепот Сони: «О, я ее хочу!», безрассудно влюбленная Марина, «беззаконица», как звала себя, тут же пообещала «сегодня же ночью украсть» ее…
Всё было непросто в этом романе, я потому так долго и пишу о нем. И не из-за «скуки» возник он — о бисексуальности Цветаевой кто только не пишет ныне. «Непросто» было в детстве, когда Марина, помните, перелетала в кровать к гимназической подруге (та глухо напишет, что Марина странно «прижималась» к ней). «Непросто» и столь же «глухо» было с Сонечкой Голлидей, актрисой, потом с Ниной Берберовой (читайте ее «Курсив»). А в Париже, уже седая почти Цветаева напишет даже статью о «запретной» страсти, знаменитое «Письмо к амазонке». «Богу нечего делать в плотской любви, — напишет. — Его имя, приданное или противупоставленное любому любимому имени — мужскому либо женскому, — звучит кощунственно…» Но меня в «Письме» поразит, помню, сравнение страсти к женщинам с бегом коня. «Что трудней, — спросит Цветаева в статье, — сдерживать скакуна или дать ему ходу, и коль скоро мы — тот же скакун — что из двух тяжче: сдерживаться или дать сердцу волю?..» Ведь она в цикле стихов к Парнок когда еще уравняла себя со скакуном, а «погоню» за подругой — со скачкой. Так, если хотите, цельно, и рвалась с раннего детства за ограды предрассудков, барьеры запретов, даже за частокол зубов — чтобы крикнуть, охлестнуть, приказать коням отнести ее «Туда — далёко! Туда, туда!..»
А что же Сергей? А он, ловя едкие взгляды друзей, шепотки за спиной и зная, что Соня бросит ее, сначала шутил, что вызовет Соню на дуэль, потом избегал попадаться «подругам» на глаза, даже «выдумал» себе какой-то роман, а затем — ведь вокруг бушевала уже Первая мировая — попросту сбежал медбратом в санитарный поезд. Но рваться, бросив университет, рваться будет на фронт, в действующую армию. То ли от жены, то ли — от себя. Но чем больше хотел стать героем в жизни, тем меньше был героем в семье. Образно говоря он, её любимое «деревце», тогда и станет расти не в небо, как мечталось ей («Деревья, растите — в небо!»), а всё куда-то вбок, в сторону… Но его ли в том вина — вот вопрос…
«Ненормальная» жена его (среди поэтов поэт — нормальный!) преодолеть не сможет двух вещей. О первой я уже сказал, о первой напишет в 1915-м сестре Сергея: «Сережу я люблю на всю жизнь, он мне родной, никогда и никуда от него не уйду…» Но добавит: и Соню люблю, «и это вечно, и от нее я не смогу уйти…» А про вторую Марина скажет только Парнок: на полном серьезе признается ей, что хочет от нее… ребенка. Ненормальная, конечно! Это и станет причиной разрыва — Соня, «Снежная королева» ее, окажется не холодней — нормальней. И однажды, придя к Соне, Марина застанет у нее другую, «большую, толстую, черную» — актрису Эрарскую, ту, которая будет с Парнок долгих шестнадцать лет. «Сонет дописан, вальс дослушан, — напишет Соня в стихах, — и доцелованы уста…» Правда, пишут, что Парнок и когда жила потом на 4-й Тверской-Ямской (Москва, ул. 4-я Тверская-Ямская, 8), и в Неопалимовском (Москва, 1-й Неопалимовский пер., 3), и в последней своей квартире на Никитском: (Москва, Никитский бул., 12а), где и умрет, до конца, до разрыва сердца в 1933-м, держала фотографию Марины у постели. Цветаева же, если печатно, не назовет ее имени ни разу. «Первая жизненная катастрофа» — этим всё сказано…
Ребенок у нее появится, сразу после Сони родится дочь Ира. Но смерть дочери, а если прямо говорить — убийство ее Цветаевой я бы назвал второй крупнейшей катастрофой поэта. Это случится в приюте, куда отдать и Алю, первенца, и трехлетнюю Ирину уговорит Марину как раз тот самый Павлушков, муж Драконны, выставивший ее когда-то из собственного дома. Все сойдется в жизни Цветаевой. Она ведь даже хоронить Иру не поедет. Дочь закопают в общей яме. И яма эта станет первой из трех утерянных могил ее семьи. И ее ведь — могилы. Четвертой!..
Всё потеряет после Октябрьского переворота. А однажды, возвращаясь как раз от Павлушковых, едва не погибнет и сама. Ей в ту ночь, которая лишь случайно не поставит точку в ее «романе со смертью», будет всего двадцать семь. Поможет случай, больше похожий на провидение. Точнее: спасут две бабы из деревни Аминьево. И, представьте, лошадь, которая даже не остановится!..
(Продолжение следует)
