Значение разгрома системной зачистки российской Академии наук выходит далеко за рамки масштабного проекта административных реформ, и даже за широкие границы приватизации бывшей общественной собственности как таковой.
Символический смысл происходящего превосходит политэкономический многократно, и именно он смущает сознание совремннника, на глазах у которого рушится не только Академия наук в том виде, в каком она известна поколениям соотечественников и иностранцев , но весь привычный порядок вещей как таковой. Ликвидация РАН подводит жирную черту под довольно длительным процессом смены ценностей и системы общественных координат, безоговорочно констатируя завершение большого исторического отрезка, точнее, той цивилизации, в которой Россия существовала последние лет триста, с ее мифами и легендами, героями и призраками, великой культурой, эту мифологию питающей, и чередой трагических социальных экспериментов и страшных преступлений, которые, тем не менее, не поколебали основного стержня былой конструкции.
Академия с самого своего возникновения в эпоху имперского абсолютизма, будучи родной его дочерью и любимой игрушкой деспотов, несла в себе опасные зерна разрушения самовластья — точно так же, как российская печать, рожденная в одном флаконе с цензурой в виде инструмента популяризации высочайших распоряжений, таила в себе импульс протеста и вольнодумства.
Века деспотизма и десятилетия революционных перегибов тяжеловесная Академия перенесла стойко, как и весь народ, молчаливо покоряясь произволу и неся человеческие потери, но сохранив в глазах власти и общества некую самоценность. Она лигитимизировала каким-то образом саму власть, но в то же время подчеркивала абсолют знания, научного поиска, их некий экзистенциальный приоритет перед политическими и даже стратегическими интересами. Как бы то ни было, и при царях, и при Сталине, и в эпоху застоя уважение к образованию и самой фигуре ученого оставалось стойкой приметой отечественного менталитета и объединяло довольно разных людей наряду с такими понятиями, как честь и совесть, которые, естественно, были важнее богатства и славы, сочувствие к «маленькому человеку» и неутомимое стремление к «правде-истине» и «правде-справедливости», водораздел между которыми каждое направление и каждое новое поколение трактовало по-своему…
Этой цивилизации больше нет. Как нет и носителя ее романтической мечты, той страты, которую Ленин легкомысленно называл «прослойкой», а публицисты перестройки пытались вывести ее нетленную формулу — русской интеллигенции. Нет смысла негодовать, сокрушаться или взывать к недавней памяти — перемена свершилась. Мы как-то неожиданно для себя вдруг оказались в совершенно другой стране, с другим народом и совершенно новыми принципами частного и общественного бытия.
Прежняя модель и прежние кодексы не работают, и смущенный ум ищет убежища то в навешивании ярлыков и отрицании сегодняшней практики как таковой, то в побеге в изотерику или националистический туман — или удушливый дурман истерического потребления. Но так ли ужасен тот мир, в котором мы оказались? Действительно ли он не имеет перспектив, и человеческая сущность лишилась искры божественного замысла?
Та цивилизация, которая пришла на смену милой сердцу (и чрезывачайно энергетически насыщенной) патриархально-бунтарской российской, в том числе в ее советской или перестроечной модификации, кажется пугающе примитивной и механистической, но она нуждается в осмыслении и честном описании не меньше, чем любая другая. И от того, насколько мы будем честны перед собой, наблюдательны и точны в определениях, зависит очень многое — в том числе, и те новые горизонты надежды, о которых грустит душа.
Надежда АЖГИХИНА
