5 мая исполняется 90 лет известному писателю и драматургу, публицисту и эссеисту, давнему другу и колумнисту «НВ» Леониду Жуховицкому.
(Продолжение. Начало — в предыдущем номере).
В прошлом номере мы опубликовали лишь малую часть бесед с легендарным писателем, сделанных в не существующем в теории журналистики жанре — «разговоры на кухне» и вошедших в книгу с переизданным романом Жуховицкого «Остановиться, оглянуться…» и прекрасным предисловием к нему главного редактора издательства «Художественная литература» Георгия Пряхина. Сегодня представляем вниманию читателей оставшуюся часть бесед с Леонидом Ароновичем.
Какая любовь спасет мир?
— Основная тема вашего творчества — любовь. Она, действительно, может спасти мир?
— Если это любовь и к своей стране, и к своей культуре, то — безусловно. Я много думал над этим и писал. У меня было заглавие одного эссе — «Чего мы патриоты?». Чем мы гордимся? Что нас объединяет? Военные победы? Это ерунда, это вранье. Побед было столько же, сколько и поражений. Когда победу в Великой Отечественной войне приписывают лично Сталину, это подлость. Это у народа хотят украсть его победу. Это народ победил, отдав 27 миллионов жизней. И потом, какая же это победа, когда столько народу погибло, в основном из-за бездарности и трусости Сталина? Это же он расстрелял лучших полководцев или посадил, по крайней мере, прямо перед войной. Не будь этого, может быть, война пошла по другому сценарию. И не было столько погибших. Как писали гитлеровские генералы, если бы не было этой политической чистки в армии, Гитлер не решился бы напасть на СССР. У Гитлера были умные советники. Они понимали: если уничтожен практически весь генералитет, включая победителей в гражданской войне, то армия получается безголовой. И эту армию легко разгромить. Что, честно говоря, и получилось в первый год войны.
— Интересно, у вас кто-нибудь когда-нибудь спрашивал, почему вы не уехали из России?
— Не помню такого… Но если б даже спросили, я бы ответил так: я не сделал этого потому, что здесь все мои друзья. Россия — это моя земля, мой читатель, а еще мой язык. И просто — моя страна, от и до. Единственная, ради которой я был готов на все. Я шел в одном строю со своим поколением — с великим поколением шестидесятников. Никто из нас добровольно не уезжал. Кого-то выдавливали из страны, как выдавили Володю Войновича, Жору Владимова (настоящая фамилия Волосевич. — Л.А.) выдавили, он был вынужден уехать. Васю Аксенова выдавили, но он при первой возможности вернулся. Все лучшие поэты поколения жили здесь и работали для счастья России. При этом известны случаи, когда отдельные русские писатели не только легко приживались на чужбине, но и рождали за рубежом свои лучшие произведения: тот же Бунин свою гениальную книгу «Темные аллеи» написал во Франции, а знаменитую «Лолиту» Набоков создал в Америке. Что же по мне, то я больше месяца в чужой стране прожить не мог. Просто не хотел. И — не хочется. Считайте меня тем куликом, который свое болото хвалит.
Про любимый теннис
— Я знаю вашу любовь к теннису. Откуда она у вас?
— Еще Набоков писал, что теннис — это образ жизни, и в этом образе я существовал довольно долго. К сожалению, уже где-то полгода я в теннис не играю. Просто возраст не позволяет. Когда начинаешь играть — начинаешь этим жить. И уже для тебя какие-то дни, когда ты должен бросать все, ехать на корт, — это святые дни. Их ждешь. Это великая игра. Сейчас и она в кризисе.
— А как вы начали играть?
— Я пристрастился к теннису в конце 50-х, тогда большой теннис считался аристократическим видом спорта. Играли в основном артисты. Было очень мало кортов. А начинал я играть в Доме творчества в Дубултах, это в Латвии. Там теннис развивался давно, традиции были давние. Под Москвой были традиции, в Загорянке, где я был. Там были дачи МХАТа. И многократным чемпионом Советского Союза был Николай Озеров. Он был замечательный теннисист. Я еще успел поиграть в позапрошлом году против Новикова, который был четвертой ракеткой Советского Союза после войны (Борис Ильич Новиков, 1909–1989, шестикратный чемпион СССР в одиночном разряде, 17-кратный чемпион Москвы. — Л.А.). Это были тренировочные игры, для собственной радости.
— Где занимались в последние годы?
— В ЦСКА. У нас была своя компания. Выезжал отсюда (из Красновидово. — Л.А.) в понедельник, вечером мы играли в теннис. Оставался в Москве, а потом уже сюда.
Про дачу в Красновидове
— Место весьма живописное. И как вы его облюбовали?
— Это не я. Здесь просто был один из последних писательских кооперативов. Нашлись деятельные люди, которые тогда с колоссальным трудом через самую верхушку партии, через генсека добывали кирпич, стекло. И построили эти двухэтажные дома-таунхаусы. Называлось это — рабочая комната писателя. Наверное, для того, чтобы было проще оформить. Потом эти рабочие комнаты стали квартирами. Просто идеальное место для работы. Во-первых, за городом. Во-вторых, у меня долгое время здесь не было телефона. Оставалось только писать. В основном тут жили члены Союза писателей.
— Союз помогал?
— Нет, это все строилось на наши собственные деньги. Квартиры в городе давали писателям, сам Cоюз давал. И там было такое правило: если писатель получал новую квартиру, то старая квартира отходила тоже писателю. Я от государства никогда ничего не получал. Я не был членом парткома и даже членом партии.
БЕСЕДА ТРЕТЬЯ
(время записи: 21 октября 2018 г.)
В этот раз я привез и показал Жуховицкому свою подготовленную к печати книжку «Вобюлиманс». Это был сборник любовных стихотворений, сочиненных еще в 70-е годы и объединенных названием-лозунгом (если читать его справа налево, то получится — «С нами любовь»). Попросил написать предисловие, что Леонид Аронович и сделал, предпослав ему простой, но понятный заголовок: «Стихи для одной, нужные всем». Для меня, бескрылого еще поэта, эта параллель была выше всяческих похвал.
Кстати, тот октябрьский наш разговор и сложился, в основном, вокруг поэзии и поэтов, о писательском ремесле. А начал я его с того, что пожаловался на небольшой тираж своей книги. И вот как на это среагировал Леонид Аронович.
— Недавно ко мне заезжала удивительная женщина — Маша Романушко. Она поэт и прозаик, очеркист. Человек фантастический. У нее где-то около семидесяти книг. Но какие это книжки! Тираж — 300–500 экземпляров. Она о своих друзьях пишет целые книжки. А сын у нее гениальный путешественник. Он объездил сто с лишним стран и о каждой стране написал книжку. И книжки эти тоже выходят тиражами где-то 500 экземпляров. Я ее спрашиваю: а на что же он живет? «Издает книжки», — отвечает. Мне и в голову не приходило, что, издав книжку в 500 экземпляров, можно заработать на ней. Оказывается, можно.
Когда-то, еще будучи молодой девушкой, Маша увидела Леонида Енгибарова и влюбилась в него. К сожалению, романа не получилось. Но она эту любовь сохранила. И она его практически удержала на земле. Потому что он умер рано — в 37 лет, в пушкинском возрасте. Она собрала его прозаические миниатюры и выпустила отдельной книгой.
— Как вы с ней познакомились?
— В свое время Маша прочла в журнале «Смена» два моих рассказа о любви. И они на нее произвели большое впечатление. Она себя считает моей ученицей, чем я очень горжусь. Потом она окончила Литинститут, стихи писала, еще что-то. Потом она написала повесть о своих встречах с Енгибаровым. Ее ко мне направила Лена Евтушенко — Женина сестра. Она пришла ко мне с этой своей повестью. Я прочитал. Наивная достаточно, но очень чистая, светлая. О встречах с этим великим клоуном. Я говорю: неси в «Юность». Она отнесла в «Юность», но Андрей Дементьев сказал: мы не можем печатать человека с улицы. Тогда я позвонил в журнал «Литературная учеба», договорился, она к ним отнесла. И там вышла эта повесть. И с этого началась ее уже профессиональная литературная деятельность.
Но ведь когда-то и молодая Ахматова, и молодая Цветаева издавали книжки стихов тиражом 200–300 экземпляров. У Эренбурга в воспоминаниях написано, что первую книжку своих стихов он выпустил тиражом 300 экземпляров. Он пишет: мне этот тираж не казался маленьким. Я разослал книжки всем поэтам, которых я уважал, и вот этого было достаточно. Потому что круг поэтов Серебряного века был не мал и не велик. Там было человек тридцать, наверное, из тех, кто остался в нашей памяти. Так что 500 экземпляров сейчас — это совсем не маленький тираж, если книжка попадет в нужные руки.
Помню, я писал предисловие к книжке, тираж которой 56 экземпляров. Автор — Владимир Стронгин, по-моему. Я подумал, что в этом есть какая-то большая правда. Это его путь к смерти. У него стихи печальные, но их очень много. Человек умер — стихи остались. И вот один из 56 экземпляров этой книжки лежит у меня. Эта книжка мне нужна. Я открываю на любой странице и читаю. Это не детектив, где надо читать все подряд.
— И что пробуждает в вас эта книжка?
— Она заставляет задуматься. Отчасти заставляет примириться с неизбежным. Я понимаю, что сейчас я вышел на финишную прямую. Я не тороплюсь туда. В то же время я понимаю, что все мои друзья умерли приблизительно в моем возрасте — или 87, или 88. Даже казавшийся мне бессмертным Андрей Дементьев (прекрасно держался!) умер в 88 лет. Боря Васильев умер в 88 лет. Фазиль Искандер — может быть, 87 лет ему было. Женя Евтушенко — мой ровесник, он умер с год назад. Роберт и Андрей умерли уже довольно давно. Роберт вообще рано — в 62 года, по-моему. И как-то все подряд уходят. Беллочка ушла. Лорка Васильева ушла. Риммка Казакова ушла…
— Вы с ними дружили?
— Я последний остался.
— Вы их так называете… Женька, Беллочка. Другой, помоложе меня, послушает и скажет: надо же, как называет!
— Как я их при жизни называл, так и называю. Смешно, чтобы я Беллочку называл Изабелла Ахатовна.
— Это ей было бы прежде всего смешно. Наверно…
— Ну да… Даже Булата никогда не называл Булат Шалвович. Булат. Единственный, кого величал по отчеству, был Галич. Его я называл Александр Аркадьевич. Он был намного старше. Не могу сказать, что мы были друзья. Мы были хорошими знакомыми.
— О чем чаще всего сейчас думаете?
— Года два назад Аленка (младшая дочь Жуховицкого. — Л.А.) заговорила со мной на «веселую» тему — о моих похоронах. О том, что заниматься ими, скорее всего, придется именно ей. Спросила: кого пригласить на прощание? Она уже стала составлять список. И первым номером в списке приглашенных был Жора Пряхин (главный редактор издательства «Художественная литература». — Л.А.). Ей решать, где мне быть похороненным. Я хочу такое место, куда она могла хотя бы раз в год приходить. Чтобы было удобно. Родители мои на Донском кладбище. Ниша в стене. Там уже стоят три урны — еще бабушка. Может быть, будет четвертая.
— Вы по вечерам много читаете?
— Читаю, смотрю. Книги уже ставить некуда, все забито. Чехова перечитываю. Фактически короткий чеховский рассказ — по сути, роман. Года полтора-два назад написал о Чехове статью «Жизнь в сумерках» (это же название Леонид Аронович дал, пожалуй, последней своей работе — сборнику статей, очерков и эссе, куда включил и заметки о Чехове. — Л.А.). У нас сейчас время сумеречное. Поэтому самый близкий нам писатель — Чехов. Я пытался самому себе объяснить, почему я люблю именно Чехова. Толстой — это огромная глыба. Как он написал, так оно и есть. Это как нефть — есть глубоко залегающая, ее надо оттуда выкачивать. Или возьмем Достоевского. Его сломали, когда судили петрашевцев. Он после этого всю жизнь боялся тюрьмы. И все время напоминал, что он предан государю императору. Мне это неприятно. А Чехов — абсолютно наш человек. Он пишет об обычных людях. И в его рассказах, кажется, даже губернаторов нету. Если есть чиновник, то унтер Пришибеев. Или просто маленький какой-то персонаж. Поэтому он — писатель на все времена. Как мастер прозы он безукоризненный. Вершина прозы — это он и Бунин, по мастерству прозаика. А третий, наверное, Юра Казаков. Тоже замечательный стилист.
Что же до Чехова, то он сейчас — самый популярный русский писатель в мире. Его и ставят больше всех. Сценичный драматург. Для режиссера поставить Чехова — это все равно, что поставить Шекспира. Это знак качества. Иногда перечитываю Бунина, особенно «Темные аллеи». Иногда, просто для удовольствия, читаю Люсю Петрушевскую.
— Сам механизм чтения что вам дает?
— Удовольствие. Еще к Вике Токаревой хочу заехать, чтобы она мне все-таки подарила свою книжку, хорошо бы — с дарственной надписью. Она мне тоже нравится. Я понимаю, что это женская проза. Но у нее есть вот эта черта, которая приближает ее к Чехову, к Бунину — это истории об обычных людях.
БЕСЕДА ЧЕТВЕРТАЯ
(время записи: январь 2020 г.)
Ушли налево
— Что обычно смотрите по ТВ? Раньше, помнится, вы предпочитали «Дождь».
— Смотрю его и сейчас. А еще «Ютюб», хотя там много всего… Откуда-то, как черти из табакерки, вынырнули новые левые, движение «За новый социализм» и прочие глупости. Платошкин какой-то появился, Спицын, Максим Шевченко…
— И откуда они, по-вашему, взялись?
— Дело в том, что сейчас все карьеристы бросились в левую сторону. Почему? Потому что среди правых им места нет — там умные люди. Ну кого из либералов может заменить тот же Максим Шевченко?! А вот на левом фронте ему, как и некоторым другим, место какое-никакое найдется. Там маячит лишь поднадоевший всем Зюганов, который как личность ничего уже не представляет… И вот они пытаются встроиться в эту систему — в КПРФ или еще куда-то, просто для того, чтобы устроить свою личную судьбу. Ничего кроме.
— Ну а либералы? Их ведь тоже, кажется, практически не слышно в России. Я не говорю о тех, кто иногда кучкуется в Прибалтике или еще где-то во главе с Каспаровым…
— Каспарова я очень уважаю, это гениальный шахматист.
— Шахматист — да, наверно. Не спорю. А в качестве политика вы его как воспринимаете?
— Политик не очень серьезный. Но все равно — порядочный человек. Я также очень уважаю Ходорковского.
— Навальный уже не в счет?
— Мне кажется, все равно — кто: Ходорковский, Навальный или кто-то еще. Неважно. Даже Ксюша Собчак. Когда она выдвинулась, я написал две статьи в ее поддержку. Просто потому, что она живой человек. Не продажный. А в общем, что нужно? Нужно установить какие-то демократические традиции. И если, предположим, на очередных выборах победит Ходорковский, все последующие выборы будут честными.
— А почему вы так уверены? Почему, например, тот же Ходорковский, подобно предшественникам у трона, не захочет держаться за власть? Это же такое лакомое место…
— Не получится с Ходорковским, придет Жуков — он, правда, слишком молод еще (Егор Жуков, студент ВШЭ, 22 года, осужден условно по делу об экстремизме. — Л.А.). Он заявил, что хочет стать президентом России, и я почему-то верю, что он, когда доживет до 35 положенных по Конституции лет, как раз таки может стать достойным лидером.
Кстати говоря, казалось бы, зачем талантливый писатель, Дима Быков, преподает литературу в московских средних школах (Дмитрий Быков, прозаик, поэт, журналист, литературный критик. — Л.А.). Он просто видит, какая сегодня школьная молодежь. Я когда-то писал, что мы часто гадаем, какой будет Россия, скажем, через 15 лет. А гадать тут не нужно. Потому что эта завтрашняя Россия уже сейчас живет рядом с нами. Вот эти ребята, которым сейчас по 20 с чем-то лет, через 15 лет будут так или иначе руководить страной. И никакой другой будущей России просто нет. Откуда она возьмется? Только из этих ребят. И вот поэтому, я думаю, этот парень, Егор Жуков, уже встал в очередь на президента России.
О самых близких, о семье, о любви
О Кате…
— Не очень удобно спрашивать, и все-таки: а что с Катей (бывшая и последняя жена Л.Ж. — Л.А.)? Вы поддерживаете с ней какие-то отношения? Извините, но когда-нибудь этот вопрос в наших разговорах все равно всплыл бы…
— Знаешь, с Катей мы как-то… Не ссоримся, во всяком случае… Но и повода для поддержки каких бы то ни было отношений вроде нет. Я вообще не думал, что мы когда-нибудь расстанемся.
— А кто был инициатором развода?
— Катя.
— А она помогает?
— Помогает ее мама, точнее будет сказать — Аленкина бабушка. Она помогает мне именно в этом качестве.
О неравных браках…
— Раз уж мы затронули тему семейных отношений, поговорим о любви. Забиваешь в интернете вашу фамилию, и тут же, кроме обилия информации о вас как об известном писателе, выскакивают всякие истории о ваших любовных «похождениях» и многочисленных женах (у Жуховицкого, как пишут в Инете, было несколько браков, не считая коротких любовных романов. — Л.А.), которые, в основном, значительно моложе вас. Причем, чаще всего об этом писали с явной язвинкой. Читали такое о себе?
— Я не очень это читаю, хотя могу представить, что именно обо мне пишут.
— А сами вы как объясните свои предпочтения молодым особам? Это случайность или закономерность? Стечение обстоятельств? Любовь? Или все, вместе взятое?
— Просто любовь. Стечение обстоятельств. Но прежде любовь, конечно.
— И эта любовь, как я понимаю, не только с вашей стороны? Вы же не заставляли себя любить?
— Это была сугубо обоюдная, взаимная любовь. Но дело в том, что, когда женщина намного моложе, то входишь в ее возраст. У меня даже повесть такая есть, она старая, называется «Чужой вагон» (она вошла в изданную в 1982 г. книгу «Только две недели» вместе с одноименной повестью и еще двумя произведениями — «Ночлег в чужой квартире» и «Колькин ключ». — Л.А.).
— Повесть написана на основе вашего личного опыта?
— Да. Там все личное. Она про компанию девчонок, с которой я одно время дружил, и это было… ну как в электричке, или в поезде. Сесть в чужой вагон — это значит, оказаться в другой жизни, в которой и твоя личная жизнь вдруг становится намного интереснее. Это все равно, что оказаться в другой стране, где каждый год проживания равнозначен прохождению одного курса университета. Очень многому учишься.
— Вы сказали, что входите в возраст своей юной половинки. Это как понимать? Облачаетесь в иную, более молодую шкуру? Приобретаете некую новую энергию?
— По-другому начинаешь воспринимать мир.
…и разных формах брака
— Вернемся все-таки к женщинам. Скажите, пожалуйста, возникало ли у вас когда-нибудь чувство ревности к своим молодым пассиям? (с последней женой, Екатериной, Жуховицкий встретился, когда той едва исполнилось 16 лет, а самому писателю перевалило за 60 лет. — Л.А.).
— Мне сейчас трудно вспомнить, но, кажется, такого чувства не возникало. Хотя вряд ли. Я думаю: наверное, возникало.
— А в целом, к этому чувству вы как относитесь?
— Ревность — это почти неизбежность. Но это то, что очень сильно мешает жить. Очень сильно. А вообще традиционная семья разваливается. Ну вот я много думал, а однажды даже, кажется, написал о том, какая форма семьи будет в недалеком будущем.
— Недалеком будущем — это когда?
— Это будущее уже сегодня. Огромное количество разводов, огромное количество разного рода семей, новых форм браков. И хорошо, если люди находят какую-то замену: скажем, гостевой брак, парный брак, еще какой-то… Да тот же промискуитет (беспорядочная, ничем и никем не ограниченная половая связь со многими партнерами. — Л.А.). Этот брак существует на отдельных островах Тихого океана. Когда в племени чувство ревности незаконно как бы. И дети там каждую женщину из своего племени называют матерью. А каждого мужчину — отцом. Более того, там чаще всего не знают, кто их реальный отец.
— Я не пойму: по-вашему, это лучше, чем разойтись и жить в одиночестве? Так, что ли?
— Я считаю, да. Ну вот моя домработница, гражданка Узбекистана, мать двух дочерей, живет здесь с мужчиной, таджиком, у которого на родине своя семья и трое детей, которых он кормит, работая в Москве. Тамошняя жена не только знает об этом, а дала супругу официальное согласие на его второй, и негласный, московский брак. Ибо понимает, что молодому крепкому мужику без женщины прожить будет трудно, более того — практически невозможно.
— Ну, это мусульманские законы, их на всю нашу страну не распространишь… Хотя не так давно в одном ток-шоу показали россиянина и двух его реальных жен. То есть, даже в нашем цивильном обществе с пуританским воспитанием такое возможно.
— А как во время войны было. У маршала Жукова на фронте была жена, и здесь была жена. И у Брежнева была на фронте вторая жена. Но когда он вернулся и сказал об этом Виктории Петровне, та запротестовала: развода не дам — и точка. Сколько времени Брежнев работал на два фронта, история умалчивает, но семью Брежнев таким образом сохранил.
— Ваша пьеса «О любви» долгое время ставилась во многих театрах. Она до сих пор в тренде?
— Не скажу точно. Идут какие-то пьесы до сих пор. Иногда приглашают и, если в силах, еду смотреть. Помню, русский культурный центр в Хайфе, на 500 мест, весь был забит и даже на ступенях сидели, у стен стояли. Просили автографы. Там на удивление бурлит какая-то литературная жизнь.
— Ваши дочери, кстати, живут там же?
— В Хайфе живет Ира, она там на ПМЖ. А младшенькая, Алена, вместе с мужем Иваном, в Иерусалиме, временно пока. Останутся они там или вернутся в Москву, пока неясно.
«Если напишу 51-ю книжку, мало что изменится…»
— Что-нибудь сейчас пишете?
— Уже не пишу. Иногда думаю: ну, напишу я 51-ю книжку и что изменится…
— Их у вас ровно 50?
— Где-то между 40 и 50… Не считал поштучно. Самая свежая вышла вскоре после «Шестидесятников». Эссе, воспоминания, статьи. «Жизнь в сумерках» называется.
— Кстати, Леонид Аронович, вопрос на засыпку. Я довольно часто беру в руки свою единственную пока книжку, и всегда — с одной целью. Угадайте — с какой?
— И с какой же?
— Чтобы перечитать ваше предисловие к ней.
— (Улыбается, ничего не говоря, и уже после паузы). Спасибо. Скоро собираюсь написать еще одно — к книге Лены Новиковой, которую я знаю много-много лет. Интереснейшая женщина! Сейчас ей где-то за 80, она профессор МГУ. Доктор биологических наук. Пишет воспоминания о своей эпохе и ее людях. А люди ее окружали интереснейшие! С ее мамой дружил сам Несмеянов (известный химик, академик. — Л.А.). В разные годы он возглавлял МГУ, избирался президентом Академии наук СССР. В ее записках мелькают и другие легендарные личности — скажем, академики Гамалея и Зелинский (отец русского противогаза. — Л.А.). То есть, в детстве она их всех знала, видела. Потом во время войны была в лагере, где содержались дети сотрудников Академии наук, и там тоже были все эти люди. Словом, Новикова в своей книге представляет такой жанр, когда человек просто пишет о личной жизни, которая, в свою очередь, становится интересной для других, совершенно чужих людей.
— То есть, это не совсем литература?
— Это документалистика. Помните, как было в прошлом? Кто-то издавал сборник писем. И то, что в этих письмах есть, больше нет нигде. Если речь идет о переписке двух писателей, скажем, Чехова с Горьким — это понятно. Но бывает так, что просто переписка какого-то питерского князя с разными людьми. И когда ты начинаешь читать, то это не менее интересно, чем «Поединок» Куприна. Новикова пишет от своего лица — свидетеля эпохи: как люди тогда жили, что ели-пили, что носили, с кем дружили. Это все интересно. Скажем, тот же академик Несмеянов — он же не родился президентом Академии наук. А что было до этого? Он был в хороших отношениях с мамой этой Новиковой, она рано умерла. Я еще помню, когда Несмеянова выбирали президентом АН, и в газете печатали письмо академика Зелинского, который давал ему характеристику-рекомендацию. Я тогда обратил внимание на это письмо: учитель будущего президента АН дает ему рекомендацию.
— А как вы на Новикову вышли? Неожиданно всплыла на горизонте или уже читали ее где-то?
— У меня с ней когда-то было что-то вроде романа, а потом она меня сама нашла. Встречались несколько раз, и она мне показала свои очерки-воспоминания. Мне стало интересно читать. И я подумал, что это большой кусок нашей жизни, который просто исчезает.
Ладно, лично я сейчас прозу не пишу. Но кто-нибудь когда-нибудь захочет написать прозу о войне, и там все важно, в том числе и то, как жили дети академиков, равно как и сами академики. Откуда будущий автор об этом узнает? Из Ленкиной книжки.
«Нормальные были ребята…»
— Сами вы, Леонид Аронович, дневники вели?
— Нет.
— А ведь могли такое вспомнить! И не только про писательскую жизнь.
— Но я же написал о поколении великих поэтов (книга «Шестидесятники». — Л.А.). О ровесниках практически. Нашем поколении.
— И это все — по памяти? Без каких-либо архивов и прочее?
— Да, по памяти. Это самое ценное, что осталось. Мы дружили, считай, с 17–18 лет. Нормальные были ребята.
— Вы со всеми были в дружеских отношениях?
— Абсолютно. Готовясь к той книжке, я решил отобрать исключительно тех, с кем был на «ты»…
— Кроме Галича.
— Мне было 20, а Галичу — 40. Называть его Сашей мне было не комфортно. Только Александр Аркадьевич. Хотя Юра Кукин называл его на ты, потому что они с ним киряли. Кукин не был великим поэтом, зато был известным и хорошим бардом.
— Это же Кукин написал культовую песню «За туманом», которую даже я, когда беру в руки гитару, с удовольствием пою в сопровождении спонтанно возникающего хора друзей и подружек?
— Именно! А знаете, кем был Кукин? Детским тренером по фигурному катанию. Коренастый. Мордастый. И при этом смахивающий на бандита.
«Остановиться, оглянуться…»
— Леонид Аронович, внесите, наконец, ясность: кому все-таки принадлежит и как пошла гулять по свету эта крылатая фраза — «Остановиться, оглянуться…»? Ведь многие приписывают ее авторство вам…
— Нет, эта строчка взята из одноименного стихотворения Саши Аронова, посвященного, кстати, мне, но в ту пору остававшегося без названия. (Читает на память)
Остановиться, оглянуться
Внезапно, вдруг, на вираже,
На том случайном этаже,
Где вам доводится проснуться.
Ботинком по снегу скребя,
Остановиться, оглянуться,
Увидеть день, дома, себя
И тихо-тихо улыбнуться…
Ведь уходя, чтоб не вернуться,
Не я ль хотел переиграть,
Остановиться, оглянуться
И никогда не умирать!
Согласен в даль, согласен в степь,
Скользнуть, исчезнуть, не проснуться —
Но дай хоть раз еще успеть
Остановиться, оглянуться.
Дело в том, что эту строчку, рефреном звучащую в стихотворении Аронова, впервые вывел, так сказать, в свет именно я, сделав ее названием своей книжки. И она стала безумно популярной, особенно в среде журналистов, о жизни которых рассказал тот одноименный роман. Но никто не знал, чья это фраза. Я знал, конечно. Наши общие друзья знали. Помню такой анекдотичный случай. Саша был очень хороший журналист. И его однажды позвали в журнал «Клуб», был такой. И сказали: напиши нам статью о свободном времени внутри свободного времени. У нас даже заголовок для статьи готов: «Остановиться, оглянуться». А это была строчка из его уже написанного, но не известного на тот момент стихотворения. Потом мне Саша со смехом об этом эпизоде рассказывал — он ко всему относился с юмором. А в журнале «Клуб» знали, что это название популярного романа о журналистах. Эта строчка как заглавие романа разошлась сама собой. Даже Горбачев, когда ему было, по-моему, 70 лет, сказал где-то, что, у меня, мол, сейчас такой, возраст, когда пора остановиться, оглянуться.
Когда мой роман вышел, стихи Аронова еще не печатались. Они вообще первоначально были без этого заголовка. Разумеется, Аронов мой роман читал, я ж ему рукопись в числе первых показывал. Сначала я не знал, как назову роман. Были несколько вариантов, но самым лучшим мне показался этот. Хотя вариант «Возраст расплаты» был не хуже. С этим названием чуть позже вышла моя пьеса-инсценировка, сделанная по мотивам романа «Остановиться, оглянуться…». И вот на этот «Возраст расплаты» замечательный поэт и близкий мой друг Вадим Черняк написал стихотворение (задумавшись, читает):
Не надо стоять виновато
На выдержку перед судьбой
Расплата приходит, расплата
За все, что случилось с тобой.
Про возраст расплаты
— О каком возрасте расплаты речь? Вы считали таким возраст, в котором, в основном, живут и действуют герои романа?
— Да, это где-то лет тридцать. Мне тогда казалось… Я сам себе в 30 лет казался предельно взрослым. Это тот возраст, когда человек уже расплачивается за все, что он сделал в жизни. И были замечательные стихи Вадика.
— А в наши дни можно ли установить возраст расплаты? Каков он, по-вашему, у нынешнего поколения?
— Наверно, такой существует, не знаю — я-то писал о своем поколении. Почему для него возраст расплаты означал 30 лет. Герои моего романа к своим 30 годам уже были почти знаменитыми поэтами, а точнее великими. И Женя, и Беллочка, и Булат, и Андрей, и Саша…
— А если точнее, то в каком смысле?
— Вот в молодости человек считает, что у него впереди очень много времени. Где-то скажем к 25 годам он начинает понимать, что времени не так уж и много, а уже к 30 годам он явственно осознает, что его практически не остается, и уже надо думать, состоялся ли он как человек или не состоялся. Грустно это понимать.
Я вот думаю, что и Женя, и Андрей, да и Беллочка, Булат, Толя Жигулин лучшие свои стихи написали, пожалуй, в этом возрасте. Когда еще энергии много. И вообще: если успел чего-то увидеть к тридцати годам, позже уже не увидишь. Как там у Твардовского в «Стране Муравии» сказано:
— Как в двадцать лет силенки нет,
не будет — и не жди,
Как в тридцать лет
рассудка нет, не будет, так ходи.
Как в сорок лет
зажитка нет, так дальше не гляди.
Беседовал Леонид АРИХ
