Тридцать лет назад мы простились с эпохой.
Времена настоящей стабильности, плотных, устоявшихся правил игры кончились 10 ноября 1982 года, когда умер Леонид Брежнев. Смерть генсека ЦК КПСС открыла «эпоху перемен», в которую не советовал жить китайский мудрец.
(Из газет)
С 1982 года советский человек начал привыкать к хорошей музыке. Застой хорошо развивал наблюдательность; все это сразу заметили, и залихватски циничный городской фольклор немедленно отчеканил фенологическую примету: «Если с утра по радио Чайковский, — значит в Кремле — минус один».
Вечером 9 ноября девчонка из моего отдела давала отходную, — прощалась с коллективом, ибо уезжала на два года в Грецию с мужем-внешторговцем. Человек, надо сказать, Томка была хороший, товарищ верный, в газете работала давно, поэтому в нашей узкой комнатенке, уставленной столами и заваленной письмами трудящихся, непрерывно толпился редакционный народ, кто-то приходил, кто-то уходил, кого-то из стажеров гоняли в магазин «Восход», что у Савеловского вокзала, а кого-то из членов редколлегии — в буфет для начальников в дальнем конце необъятного нашего коридора…
— Ребята, вы знаете, концерт к Дню советской милиции отменили! — сообщил кто-то из вновь пришедших. — В программе есть, я специально вчерашнюю газету посмотрел, а сейчас почему-то отменили.
— Да ладно тебе, — легкомысленно ответили ему, — обойдешься без концерта, садись!..
Забежал дежурный по отделу иллюстраций Сашка Земляниченко. Он рассказал, что его только что вызвал зам. главного К., отличавшийся удивительной вескостью суждений, и приказал удалить из номера «все фотографии с улыбающимися, к-хм, рожами». «Умер, что ли, кто?» — участливо спросил у него Земляника. «Не твое, к-хм, дело. Кто надо, к-хм, тот и умер, к-хм», — ответил ему К.
Дело принимало совершенно определенный оборот, и мы еще минут пятнадцать поспорили, кто именно нас покинул. Версии предлагались самые фантастические. Кто-то даже вспомнил, что перед ноябрьскими в городе вдруг срочно поснимали все портреты Кириленко. «Да ладно тебе, — возразили ему. — Станут сперва портреты снимать, как будто такого человека и не было, а потом из-за него же отменять концерты. Какая здесь логика?» — «А где ты логику искать собираешься?» — в свою очередь вполне резонно парировал неуемный кто-то и продолжал отстаивать кириленковский вариант. Пока его, наконец, не попросили заткнуться. И разговор перекинулся на более интересные темы: скажем, правда ли, что в Греции все есть, или молва все же преувеличивает? Томка пообещала все досконально проверить.
Наутро, в восьмичасовых новостях, радио зачитало приветствие ангольским товарищам по поводу их праздника, и подписал это поздравление «Президиум Верховного Совета». А так как Леонид Ильич ни за что бы не упустил возможности сделать это «лично», все стало ясно. Я даже успел на остановке маршрутного такси поспорить на эту тему с сослуживцем и в 10.05 выиграл у него бутылку коньяка…
А в это время…
Именно десятого ноября в Томске должны были начаться дни «Комсомольской правды», для участия в которых туда вылетала делегация газеты в составе десяти человек во главе с заместителем главного редактора Жорой Пряхиным. Ни свет, ни заря вся команда собралась в аэровокзале, куда на редакционной «Волге» подкатил и Пряхин. Он сказал, что среди ночи ему позвонил из Томска секретарь обкома и сообщил, что умер Генеральный секретарь, что Егор Кузьмич уже вылетел в Москву, в связи с чем Дни отменяются. «В общем, давайте, ребята, сдавать билеты…»
Но страна-то еще не знала о постигшем ее горе. И с ребят содрали по четверти стоимости этих самых билетов, что впоследствии создало им определенные трудности с бухгалтерией. Кстати, в очереди в кассу мой приятель Левка Черненко стоял за Витей Ш., который до того три дня подряд ныл, что не хочет лететь в Томск, где вполне можно и застрять, а в субботу у его, Витиной, жены день рожденья. Так вот Левка, стоя в очереди, ему и говорит: «Ну, зато теперь с днем рождения жены у тебя никаких проблем не будет». А тот к нему повернулся и говорит, да с таким надрывом: «Какой, к черту, день рождения! Придется все отменять!..» Левка оторопел от искренности Витиных переживаний, и остаток очереди они простояли в молчании.
А в это время…
В Томск, как я уже говорил, должны были лететь десять человек. Но у центрального аэровокзала встретились только восемь: двое, проявив социалистическую предприимчивость, сообразили, что им вовсе не обязательно нестись через весь город из своего Орехова-Борисова, от которого непосредственно до аэропорта рукой подать, из-за сомнительного удовольствия опять же через весь город возвращаться веселой компанией. Доберемся сами, предупредили они товарищей, что и сделали.
Один из них был фотокор Женя Успенский, а второй — давний наш автор, из соображений секретности подписывавшийся «Ю. Марковым, инженером-испытателем». Был он действительно достаточно крупной фигурой в космическом ведомстве, но к газете прикипел всей душой и даже впоследствии женился на редакционной машинистке Ларисе.
Так вот, приехали они в аэропорт, зарегистрировались, поднялись по трапу, заняли место в салоне… Видят — что-то не то: товарищей вокруг нет, а стюардесса уже предлагает пристегнуть ремни. «Давай-ка на родную землю», — предлагает «Маркову» Успенский. А тот — человек полувоенный, к дисциплине приученный: «Может, Женя, так и надо? Вот долетим до Томска, там и разберемся». Но Успенский — к стюардессе, показывает редакционное удостоверение, верните, кричит, на землю! Та ему — идите к командиру корабля. Женя — в кабину. А там полным ходом подготовка к взлету, командир уже в наушниках, какие-то команды дает…
Успенский объясняет: так, мол, и так, подозреваю, что произошли события, требующие, чтобы мы еще не начавшееся путешествие прервали. Да какие-такие события! — пренебрежительно машет рукой пилот. Подозреваю, что мы лишились кого-то из крупных руководителей, — предполагает Успенский. А тут командиру что-то по радио говорят. И командир Женьке головой закивал — прав, мол, ты, парень. «Кто?!» — только и спросил Успенский, а командир ему значительно указательный палец в небо. И командует в микрофон: «Трап!..»
В результате ни Успенского, ни «Маркова» Аэрофлот по случаю всенародного горя штрафовать не стал, и те никаких трудностей с бухгалтерией не испытали…
А в это время…
В редакции полная неразбериха с номером. ТАСС молчит, никаких указаний не дает — как освещать событие, никто не знает. А стрелки бегут, газету делать надо. Я попытался сострить: наверное, будем давать по прецеденту. Но и без меня, такого умного, в секретариате уже изучали помер за 6 марта 1953-го. И ведь как в воду смотрели: когда ТАСС указания все-таки передал, оказалось, что, и правда, макет номера был со сталинским выдержан один к одному, вплоть до последней линеечки.
Но тут (часам, кажется, к семи вечера) пришла беда, откуда не ждали. На товарища Сталина-то некролог был на всю газетную страницу, так и сейчас рассчитывали. Но товарищ Брежнев Леонид Ильич, как выяснилось, на всю страницу все-таки не потянул, текста прислали лишь на пять из восьми колонок.
А ЧТО, скажите на милость, можно разместить рядом с ТАКИМ материалом?..
Правильно! Угадали! Бегут по коридору, кричат: «Не уходи!.. Сейчас твой материал в номер ставят!..»
Это уже третий месяц лежала моя статья о славных ребятах из Горьковского политехнического института, создавших в муках некое внедренческое бюро и пытающихся изо всех сил приносить пользу городу и стране. Им, конечно, мешают, но, что для нас необычно, как-то спустя рукава мешают, по мелочи пользу приносить все-таки дают. Вот об этом я и написал. И несчастная моя статья, словно рок над ней тяготел, все перелетала и перелетала из номера в номер. Пока, значит, не нашла своего места…
Ну, конечно, передо мной сразу поставили задачу: заголовок должен быть не оптимистический, но и не пессимистический… Без слов, в какой-то форме обозначающих движение. Без многоточия, без вопросительного знака и без знака, разумеется, восклицательного. Упаси Боже, в рифму… Одним словом, черного-белого не покупайте, да-нет не говорите… Всей дежурной бригадой два часа мучились, пока не нашли подходящее: «Слагаемые творчества». И я вздохнул с облегчением, хотя, само собой, прекрасно понимал, что текст с таким названием прочитать нельзя даже рядом с некрологом…
Тем не менее я в полном смысле слова оказался впечатанным в историю. Причем за поисками удобоприемлемого заголовка все начальство как-то позабыло прочитать сам материал, расположившийся бок о бок со словом о человеке, значение которого в этой истории было поистине уникально. А начинался материал так:
«— Наша система, — сказал, как продиктовал (следовало имя руководителя студенческого коллектива), — не потянет решения серьезных проблем. Так, дыры залатать…
— Ну, почему же, — не согласился я. — По-моему, то, чем вы занимаетесь, это как раз и есть серьезные сегодняшние проблемы…
— Для тебя это сегодняшние проблемы, а для меня — вчерашние дыры…»
По тем временам высказывание едва ли не революционное — вообще, к слову СИСТЕМА тогда не допускалось никаких двусмысленных определений (в «Известиях», где я потом работал, любили рассказывать, как Анатолий Аграновский закончил одну свою статью фразой: «Кто виноват? Виновата система», а мудрый редактор, несмотря на все опасения Анатолия Абрамовича, вычеркивать ее не стал. А лишь добавил: «… материально-технического снабжения»…)
Одним словом, по поводу моей публикации наши доморощенные остряки стали кричать по коридору: «Он наживается на народном горе!..»
Секретарь партбюро объявила, что желающие проститься с ТЕЛОМ могут записаться. Дело ответственное. Пошли слухи, что уклонившиеся будут взяты если не в узилище, то, как минимум, на заметку. Очередь в результате выстроилась уже у нас в коридоре. Я гордо сказал, что только в гробу я «его» и не видел. На меня стали смотреть, как на самоубийцу. Но через два дня оказалось, что лимит на контору выделен мизерный, и секретарь партбюро побежала по кабинетам извиняться перед теми, кто не сподобился. Преимущество же получили ветераны и коммунисты с максимальным стажем…
А в это время…
Мой друг, рижский гроссмейстер по шашкам Владимир Вигман, собирался на чемпионат мира в Бразилию. Это отдельная история о том, как бразильцы не давали Вигману вместе с остальными советскими шашистами виз, опасаясь, что именно они сорвут у них президентские выборы. В результате чемпионат приходилось откладывать, пока международная федерация не найдет приемлемого компромисса, чтобы, то есть, и выборы президента не сорвать, и чемпионат провести (а какой без Вигмана чемпионат?). Визы время от времени бразильцы обещали, Вова выезжал из Риги с чемоданом, полным двумя бутылками водки «Кристалл» и банкой югославской ветчины, выпивал с друзьями и, не получив визы, отправлялся восвояси, причем дефицитную ветчину вывозил обратно в Латвию. И так раза три. И именно в тот день, когда вроде бы с Бразилией о визе договорились, в визе Вигману отказала Москва: по случаю смерти Л. И. Брежнева въезд в столицу категорически запретили — в том числе и по такому, казалось бы, уважительному поводу…
Так мой друг и не выиграл (к сожалению, в очередной раз) чемпионат мира. Зато банка ветчины осталась спасенной. А меня начали печатать в каждом траурном номере — и рядом с некрологом товарища Пельше, и рядом с некрологом товарища Устинова… Со смертью последнего совпала моя подпись к снимку на первой полосе предновогоднего номера цветного еженедельника «Собеседник», где Дед Мороз в полной форме готовится сигануть в прорубь рядом с голеньким мальчонкой с цифрами «1985» на плавках. «Год прожить — не прорубь переплыть», — глубокомысленно заметил я.
Оставалось лишь три месяца застоя.
Павел ГУТИОНТОВ
